Линь вновь хозяйским жестом прервал готовые прозвучать объяснения, взял бумагу — чувствовалось, что он в курсе всего, что тут происходит — и быстро пробежал глазами написанный Мариной текст.
Затем небрежно отложил его в сторону.
— Мы очень ценим ваше сотрудничество, — сказал он, глядя с каким-то отстранённым выражением.
Говорил он правильно, но акцент присутствовал.
— … Поэтому, думаю, мне следует быть с вами откровенным.
На секунду замолчал.
— Ваш бывший муж должен уехать. В России ему оставаться нельзя. Это крайне, скажем так, нецелесообразно. Скажите, вы уверены, что Суров действительно уедет? Существует ли вероятность того, что он в последний момент передумает и решит остаться?
Марина ответила не сразу.
— Мне он говорил, что уезжает.
Она опять помолчала.
— Но Суров… как бы это сказать… человек неожиданный.
Она вопросительно посмотрела на Линя.
И без того неширокие глаза того ещё более сузились.
— Я вас понял, — сказал он, чуть кивнув головой так, словно она подтвердила его собственное мнение.
Запустив руку во внутренний карман пиджака, Линь вынул бумагу и положил её перед Мариной.
— Ознакомьтесь, пожалуйста.
Марина прочитала текст.
— Я должна это подписать?
— Но вы же сами говорили о неуравновешенном характере вашего бывшего мужа.
— Я говорила…
Одна бровь Линя приподнялась и Марина осеклась.
— Но госпитализация…
— Это будет не обычная психбольница, — сказал Линь. — Уверяю вас, ему создадут там очень хорошие условия.
Хозяин кабинета, молча слушавший их диалог и не вмешивавшийся, встал, подошёл к Марине и протянул ей ручку.
Марина, чуть помедлив, поставила свою подпись.
— Думаю, — негромко, словно сама себе, заметила она, — Суров бы предпочёл…
Она не договорила.
Но заметила, как блеснули глаза Линя:
— А вы Марина — какой вариант для Сурова предпочли бы вы?
Глаза Марии расширились.
— Ну, не волнуйтесь так, — успокоительно проговорил Линь и уголки его губ чуть приподнялись в подобие улыбки. — Мы всего лишь рассматриваем все возможные варианты. Такова специфика нашей работы.
Уже выйдя из здания, пройдя на стоянку и сев за руль своей машины, Марина, не заводя мотор, откинулась на спинку сиденья и, закрыв глаза, на минуту застыла.
— Господи, — еле слышно прошептала она, — хоть бы он уехал.
Суров обратил внимание, какой тут низкий парапет.
«Легко прыгнуть, — подумал он. — А даже и не прыгнуть, достаточно чуть подтолкнуть…».
Он оглянулся, словно в поисках того, кто его может подтолкнуть, чтобы полетел он вниз, в тёмную холодную воду.
Но мимо него по мосту шла, не останавливаясь, обычная московская толпа. Никому не было дела до человека с сумкой, остановившегося на середине моста и наблюдающего за быстрым течением реки, сдавленным в этом месте искусственно расширенными набережными.
Суров прикинул расстояние до воды. Высоко. Плавать он не умеет. Плюс шок от удара о воду и от низкой температуры этой воды.
Он чуть отстранился.
Ветер здесь, над рекой был настойчивый, и, казалось, ещё более холодный.
Суров поёжился. Скорее бы весна. Но ведь сначала должна пройти зима, а уж потом…
Суров вдруг стал декламировать почти вслух: «Свежеют с каждым днём и молодеют сосны; чернеет лес, синеет мягче даль, сдаётся наконец сырым ветрам февраль, и потемнел в лощинах снег наносный…».
И прикрыл глаза. Бунин. Но мысль уже цеплялась ассоциациями… Катаев, рассказ «Фиалка».
Суров открыл глаза.
И вновь огляделся на снующих мимо него людей. «Интересно, — подумал он, — много ли среди них тех, кому что-либо, скажет это сопоставление»? И кому это вообще нужно?
А там, куда он едет? Где русский язык — не плоть и кровь…
И нужно ли ему тогда туда ехать? Ведь для него именно русский язык — и плоть и кровь…
Но если и там и здесь это никому не нужно, то какая разница, где доживать оставшееся. Как там Марина сказала — сформировавшийся старик. Не так уж и много осталось…
Взгляд его ещё раз упал на воду и — одновременно — ему показалось, что сзади него кто-то, из текущей мимо толпы, приостановился.
И Суров стал оборачиваться.
