Дверь загрохотала. Аня сразу же полезла в какой-то ящик (я едва мог разглядеть после яркого света), достала связку ключей, стала деловито открывать внутренние двери.
— Вот молодцы, что дверь открыли, надоело по битому стеклу ходить, — заявила, врываясь следом за нами, рыжая девица. Её я тоже узнал: Верка, та самая, отпустившая меня (вчера? Сегодня? Неделю назад?) А она меня, по-моему, не узнала. Как и Анна.
— Откуда ты такой? — бросила она, открывая холодильник и доставая колбасу с белыми жиринками на розовом срезе. Я вспомнил, что не только давно не пил, но и давно не ел.
— Ещё один на нашу… голову. Не говори.
— Ну, одним больше, — сказала Верка беззаботно, однако взглянула искоса и неодобрительно. — Там дальше торговый зал, — предупредила она меня. — Много не напасёшься, основное-то под прилавком.
Со сложным чувством я вышел в полутёмный зал и рассмотрел кусок маргарина на страшненьком железном поддоне. Лежащий на наклонных полках хлеб вызвал у меня острый приступ ностальгии. Крупы, сахар, карамельки. И «Завтрак туриста»! Я нашёл и спички — настоящее сокровище. Никакого тлена или мышей — и никаких продавцов за прилавками. А продукты разложены по полкам, даже хлеб не успел засохнуть. Как будто люди всё приготовили и ушли.
— Чего найдёшь, много не хапай, — бросила мне расторопная Верка. Она уже спешила назад, прижимая к груди пирамиду из трёх картонных коробок. — У нас с мужиками договорённость — не больше половины уносить!
Мне некогда было вникать, о каких половинах речь. Я увидел соки в трёхлитровых банках и нетерпеливо искал, чем снять железную крышку. Не нашёл, сорвал о край стола, припал губами к краю…
Хорошо. Ух, как хорошо. Сок томатный, в меру подсоленный. Яблоки, где не вымерзли, у нас растут, с помидорами хуже.
Жить стало намного легче.
Скоро мой мешок раздулся и карманы оттопырились: подмосковный батон (за восемнадцать копеек), сливки с жёлто-полосатой крышечкой из фольги, банки скумбрии и шпротов из подсобки. Родители утверждали, что водка раньше была отлично очищенной. Мы вышли через другой, центральный вход. Аня тащила большой пакет из толстого полиэтилена, полный сарделек. Старую телогрейку она сменила на белоснежный халат.
Вывески «Еда» над магазином не было. Я уже и забыл, когда магазин назывался просто тридцать четвёртым. На углу улиц перед студенческой столовкой тогда стояли два киоска — красно-белая «Союзпечать» и бело-голубое «Мороженое».
Я посмотрел. Киоски были на месте. Это был мир моего детства, прочно забытый и до боли знакомый.
Мир, в который нельзя вернуться.
— Нету мороженого, — с сожалением сказала Верка, поймав мой взгляд. — Не завезли, жалко! Слушай, ты нам дров наколоть не поможешь?
Не знаю, почему мои палачихи решили меня использовать, как рабочую силу. Но дров я им нарубил. Девчонки принесли мне хороший топор, натащили кучу деревянных ящиков, несколько стульев, показали, какую дверь надо снять с петель — она хорошо горит. Всё в этом мире им было знакомо и обжито. Газа и электричества тут не было. Вода, как мне объяснили, бывает на двух нижних этажах и до обеда. Две тётки в глубинах столовой запасали воду, пока другие разводили костёр в ближайшем дворе под железным приспособлением — выбивалкой для ковров. Несколько девчонок ушли и вернулись через полчаса мокроволосыми, в чистых сарафанах.
— Иди помойся, Верка. И ты, Алина, тоже. Ваша очередь сегодня!
Верка с Алинкой оторвались от широких кастрюль, которые удобно стояли на низкой решётке выбивалки. Оторвались почему-то неохотно — я удивился, как женщины любят кухонные горшки, а потом тоже улизнул. Не для того, чтобы совершить омовение холодной водой, просто пора было отдохнуть от добровольных работ.
С мужиками знакомиться я не спешил, пошёл в ту сторону, где их (по словам Ани) не было. За углом дома мальчик-подросток разрисовывал стену. Не из баллончика, а большой малярной кистью, открытые банки с цветным содержимым стояли рядком. Значит, тут и дети есть? И даже краски. Краски, магазин с нетронутыми продуктами, столовая. Просто благословенный уголок, оазис, да и только.
Навстречу метнулась Аня. Что-то зашипела мальчишке, дала походя подзатыльник. Сын, что ли? Прыгнула мне навстречу — просто ошалевшая драная кошка.
— Ты зачем тут шляешься?
— Где же можно отдохнуть? — спросил я покладисто. Сука, она любой реальности сука. Вернее, всё- таки крыса.
— Туда иди!
Я пошёл. Выбрал квартиру на четвёртом этаже, дверь открыл тем же ломом. Пускай тут нет воды, но не отдыхать же над самой землёй, когда даже решёток на окнах нет. Картонная дверь, несерьёзная цепочка. Вот жили когда-то люди!
Стандартная «трёшка» с двумя полулоджиями на разные стороны дома. Прямо за перилами одной из них — слепящая стена, с другой стороны золотистый барьер тоже подходит довольно близко. Тут было чисто, только кровать в боковой комнате не застелена. Естественно, никаких признаков запустения и запахов гнили. Газеты «Правда» и «Труд» на журнальном столике, детские игрушки в картонной коробке. Чувствуя себя ворюгой, забравшимся в квартиру, пока хозяева на работе, я заглянул в шкафы, но взял только новый рюкзак и футболку. Достал батон и кефир, разлёгся на диване, совершенно разомлев от забытой роскоши.
Долго отдыхать не дали, позвали обедать.
Над костром исходили паром две кастрюли супа. С курицей (и мяса в супе много), и не с травой какой-то или крупой, которую как бы можно есть. С настоящими овощами. Сардельки поджарили над углями. А в третьей кастрюле была варёная картошка. К ней масло, молоко, рыбные консервы, лечо… Бог с ними, с консервами, но картошка!
Она, конечно, прорастает самосейкой. Но то, во что она выродилась за тридцать лет, это уже не картошка. Найдутся старательные селекционеры, которые, взрыхляя, сажая, удобряя, получат клубни приличной величины. Лет через несколько. Сейчас любые уверения, что я-де ем каждый день жареную картошечку, это пустая похвальба перед соседями. Не верьте.
— Садись, — сказали мне и дали полную, дымящуюся тарелку.
Вот так! Я сидел у одного огня с теми самыми тётками, которые то ли вчера, то ли неделю назад проделали надо мной препаскудную операцию. Делил с ними хлеб, разговаривал совершенно по- приятельски. И узнал много интересного.
Почти все женщины были пациентками туберкулёзного диспансера, среди них затесалась одна невзрачная докторица Тамара. Проснувшись, они держались одной большой группой, хотя с едой плохо стало сразу. Кое-кто из туберкулёзников быстро стал загибаться, остальные, как ни странно, поздоровели. Видимо, в силу необходимости, ведь лечиться стало нечем. Глубокой осенью больницу решила приватизировать бандитская группировка, часть женщин решилась бежать. Таких историй я наслышался десятками. Необычным было то, что они попали сюда, в этот слой. Иначе неизвестно, как бы пережили зиму.
— Так халат у Ани ещё больничный? — спросил я, вспомнив, как она запахивала ватник, скрывая от меня прорехи на груди. — Но ведь тут одежды много? По домам?
— Вот в этом и фокус, — непонятно объяснила Тамара. — Просыпаемся, кто где лёг, в первый раз, когда сюда пришли. А одежда на нас старая. Вот в чём сюда попали, в том утром и оказываемся. Мы, конечно, сразу переодеваемся, уже и знаем, где что взять. А на другой день опять в старье рваном!
— Ты объясни человеку толком, — оборвала её Верка. — Тут вроде как день сурка, вот что. Только не для одного кого-то, а для всех сразу. И помним всё, что было вчера, хотя день опять тот же самый. Ну, как в том кино. Даже синяки и ссадины, у кого за день появились, утром исчезают. И вещи все, какие брали, каждое утро у нас пропадают, появляются на прежнем месте, и продукты в магазине и в столовой не
