А Люба на кухне громко гремела посудой. Но все равно был слышен ее звонкий, как колокольчик, красивый и какой-то румяный смех.
Такая уж это была веселая девочка.
В комнату влезли мягкие теплые сумерки.
Мы все сидели за столом и пили чай. Уютно белели на кровати подушки, а на скатерти – чашки.
У оленей на коврике тоже наступил вечер. А они все дрались. Впотьмах сверкал безумный олений глаз.
– Чего они все дерутся и дерутся? – спросил я. – Еще глаза повыколют!
– Кто?! – испугалась тетя Зоя.
Вадик, Вовка и Люба принялись озираться по сторонам, не веря, что кто-то еще может драться в этот тихий чайный час.
– Да вот – олени! – кивнул я на коврик.
– Ох ты, батюшки, – вздохнула тетя Зоя. – Чего выдумал!
– Смотрите – рогами нацелились! – сказал я.
– Никогда они и не дрались, – махнула рукой тетя Зоя.
– Они соляной камень лижут, – сказала Люба Черномордикова. – Им соль очень полезна.
– Один лижет, а другой товарищей зовет, чтобы тоже полизали, – сказал Вадик Свечкин.
А Вовка тут же взобрался на кровать, поколебав гору подушек, и, водя пальцем по коврику, показывал, где камень соляной, как один его лижет, как другой голову поднял – остальных подзывает.
– Остальные вон там – между деревьями, – объяснил Вовка. – Они пока незаметные.
– И меня никто не замечает!
Я обернулся и увидел в дверях маму.
– Ты – как охотник-следопыт! – выбежал я из-за стола.
– Ну, полетели, птички? – сказала, вставая, тетя Зоя. – До завтра.
– Да уж, наверное, до осени, – сказала мама. – Мы ведь скоро уезжаем.
Вешалка в прихожей была пустая, как осеннее дерево. Вдоль стены прохаживалась курица, замирая время от времени на одной ноге, будто вспоминала о чем-то важном, да никак вспомнить не могла.
Вообще в прихожей было тесно, потому что все вышли туда – Вадик, Люба и Вовка – и смотрели, как мама медленно открывает дверь.
Мне вдруг стало жалко оставлять белую курицу, и я погладил ее на прощание по крылатой спине.
