При виде его у Флоранс вырвался крик ужаса. И правда – оно было около 7–8 дюймов в длину и 5–6 дюймов в диаметре.
– О, куда там Диане, – воскликнула она, – этот для Пасифаи!
Графиня расхохоталась.
– Вот и я зову его Гигант! Эта диковинка из Южной Америки, и она дает представление о запросах дам из Рио-де-Жанейро, Каракаса, Буэнос-Айреса и Лимы. Но взгляни, какая чудесная работа!
Предмет такого сорта и в самом деле представлял интерес для коллекционера. Сделан он был из прекрасно отполированного каучука. Каждый волосок на нем стоял, как на парике лучшего парижского цирюльника; несомненно, он был отлит, подобно тому, как это делают скульпторы, в прекрасный слепок, снятый с природного образца.
Как и у французского изделия, для извержения жидкости достаточно было простого нажатия на тестикулы; однако емкость здесь была в пять-шесть раз больше, а значит, невыразимое удовольствие орошения могло быть повторено пять-шесть раз.
– Ну и чудовище! – без конца повторяла Флоранс, безуспешно пытаясь обхватить его рукой. – Неужели найдется женщина, способная вместить подобного великана?! Это все равно, что роды наоборот.
Одетта молча улыбалась.
– Объясни же, – нетерпеливо продолжала Флоранс, – довольно насмехаться надо мною!
– Я вовсе не насмехаюсь над тобой, моя маленькая Флоранс. Слушай внимательно.
– Слушаю, – промолвила Флоранс.
– Если недостаточно разгоряченная и недостаточно опытная женщина удовлетворяет свое желание, забавляясь в одиночку, проникновение органа столь внушительного, несомненно, потребует усилий; если женщин две и они беспрестанно ласкают друг друга пальцем, ртом, искусственным членом обычного размера, и та, что изображает любовника, раздразнивает, вдохновляет, разжигает ту, которой предназначена роль любовницы, а в миг сильнейшего возбуждения подносит смазанный кольдкремом кончик годмише к широко раздвинутым губам и вводит его тихонько, бережно, то предмет этот проскользнет без труда, а проникнув вглубь, доведет наслаждение до высшей точки.
– Не может быть!
– Хочешь проверить?
– А на ком испытать?
– На мне, так и быть, приношу себя в жертву.
– Я разорву тебя на части.
– Разорвешь меня на части?
– Именно! Ни о чем другом так не мечтаю! – воскликнула Флоранс.
– Подожди, я сейчас.
Для графини подобная развязка, конечно, не была неожиданной – на спиртовой лампе в серебряном чайничке уже разогревался крем.
За ним она и отправилась, зарядила самое крупное из трех орудий, после чего достала из бархатного мешочка эластичный пояс.
Все эти приготовления явно взволновали ее – ноздри ее вздрагивали.
– Иди сюда, – приказала она Флоранс.
– Зачем? – с испугом спросила Флоранс.
– Я превращу тебя в мужчину.
Флоранс послушно подошла; графиня надела на нее пояс, и с его помощью закрепила на ее лобке самый большой из годмише; затем она вложила ей в руку шедевр эпохи Ренессанса, наполненный теплым кремом. Обняв Флоранс, которая затрепетала, как подросток, непомерно щедро наделенный природой, графиня сорвала покрывало и бросилась навзничь на постель.
– Делай то, что я скажу, – распорядилась она, – и в том порядке, в каком я скажу.
– Будь уверена, – промолвила Флоранс, возбужденная не менее графини, – если повелишь растерзать тебя, я это сделаю.
– Начнем с ротика… с ротика…
Флоранс отложила искусителя Дианы де Пуатье на пол и принялась исполнять ртом одну из наиболее изощренных своих ласк.
Она чувствовала, что сейчас должно действовать утонченно, словно создавая противовес последующим грубым ласкам. В ответ Одетта вознаградила ее полным набором лесбийских нежностей. Она звала Флоранс своей подругой, своим ангелом, своим сердцем, своей жизнью, своей душой; дрожащими от наслаждения устами она, ноту за нотой, исполнила всю гамму сладострастных вздохов, наконец, едва слышно попросила:
– Диана… Диана…
Догадавшись, о чем говорит графиня, Флоранс тотчас подобрала царственный предмет и просунула в ее раскрытые губы; проделала она это с изрядной ловкостью: музыка наслаждения, не прерываясь ни на миг, лишь зазвучала с новой силой. Флоранс внимательно наблюдала за каждым движением великолепного органа, она видела, как он входит и выходит, как покрывается пеной страсти; графиня уже не в силах была говорить, она лишь вскрикивала. Внезапно тело ее напряглось и она взмолилась: «Молока… молока…»
Флоранс отпустила пружину – послышался протяжный вздох, возвестивший о вступлении графини в ту стадию наслаждения, которую дарует только соитие, ибо вслед за ним приходит успокоение. Но графиня знала, что за этим наслаждением не замедлит прийти еще более сильное, стоит только ей произнести одно слово, и вот среди жалобных стонов своей жертвы Флоранс ясно различила призыв: «Гиганта!.. Гиганта!..»
Флоранс с нетерпением ждала этих слов. Наконец-то она сыграет главную свою роль; выдернув сокровище Дианы де Пуатье, она швырнула его на пол. Губы графини, затопленные молоком, уже не нуждались в кольдкреме. Выпрямившись, она с ловкостью опытного мужчины вставила головку Гиганта между малых губ и с силой вогнала внутрь. Графиня вскрикнула, однако тотчас собралась с силами, превозмогая боль:
– Ну же… дальше… ой! Раздирай меня, заталкивай, глубже… ах… он уже там.
Графиня не обманулась в своих надеждах – вторжение великана вызвало в ней бурю страстей. Стоны любви сменились дикими, безумными, хриплыми воплями, прерывающимися обрывками фраз:
– Где твой рот, язык… возьми меня за грудь… пососи ее… ах! Мой Боже! Как сладко… ах! Я уже дошла, сожми же бедра, сожми… изливайся… Ах ты мой чудный Гигант!.. Еще… ох, еще!..
Всякий раз, когда графиня повторяла «еще», Флоранс разрешалась очередной вспышкой пламени, достигающей самых недр Одетты.
Наконец, графиня попросила пощады.
Флоранс отстранилась от нее и, расстегнув пряжку, бросила пояс с огромным отростком на ковер.
Охваченная истомой графиня, раскинувшись, лежала на кровати.
От подобного зрелища Флоранс почувствовала головокружение; она наполнила шедевр из слоновой кости новой порцией молока и, устроившись на кушетке напротив кровати, раздвинула свои губы, одной рукой лаская клитор, другой – приставляя головку годмише к девственной плеве. Вскоре, однако, она убедилась, что так у нее не хватит сил, и сменила позу. Она сдвинула две подушки козетки и осторожно облокотилась, оставляя себе возможность опереться на них, когда она будет уверена в том, что нашла в наслаждении помощника в борьбе с болью; теперь, щекоча себя правой рукой, левой она с удивительным мастерством, отточенным привычкой, не давала орудию отклоняться ни вперед, ни назад; она согласовывала движения бедер с нарастанием пыла, надавливая понемногу, чтобы наслаждение пересиливало боль; почувствовав, что наслаждение взяло верх, она навалилась на годмише всей своей тяжестью, вскрикнула, но уперлась еще сильнее; второй крик стал криком радости и блаженства, рука ее завертела королевской игрушкой, она откинулась назад, извиваясь как уж, – и дошла до высшей точки.
Слыша сладострастные крики, прекрасная графиня приподнялась с кровати, с удивлением наблюдая за Флоранс.
Гордячка сдержала слово – себе, лишь себе одной принесла она в жертву свою девственность.
Жертвоприношение знаменовалось кровавым следом на козетке графини.
Мы не виделись с графиней три дня и три ночи, на четвертый день она пришла и объявила, что завтра Виолетта может приступать к занятиям с Флоранс. Искусно разыграв сцену ревности, графиня добилась от Флоранс обещания ограничиться лишь приобщением Виолетты к удивительному таланту артистки.
Итак, состоялось единение двух служительниц Лесбоса. Графиня с головой окунулась в свои новые отношения, не забывая при этом об интересах Виолетты; та еще длительное время училась театральному мастерству под руководством Флоранс и дебютировала с большим успехом.
Наша очаровательная любовная история продолжалась несколько лет, а после… после… Ах, как грустно описывать ее конец! Здесь мне и должно бы завершить рассказ об одном из прелестнейших эпизодов моей жизни. Но раз уж начал – надо дойти до конца.
Графиня, всегда искавшая случая похитить у меня Виолетту, как-то вечером во время репетиции завлекла ее в свою ложу.
Девочка простудилась, и у нее начался кашель.
Никто не придал этому значения. Между тем она серьезно занемогла. Болезнь, казалось, лишь разожгла ее сладострастность, и, вопреки запретам врача, мы занимались любовью столь же ненасытно, как прежде.
Зимой состояние ее ухудшилось, она чахла все лето, и, когда северный ветер начал закручивать на земле вихри из опавших листьев, на что так щедр ноябрь, мы проводили бедняжку Виолетту в последний путь.
Она угасла на моих руках со словами:
– Мой Кристиан, я тебя люблю.
Над могилой я велел установить большой стеклянный купол, под ним мы с графиней разбили газон с цветами, которым Виолетта обязана своим именем, и еще долго оплакивали ее. Затем графиня утешилась объятиями Флоранс, меня же просто закрутила жизнь, и горечь утраты понемногу изгладилась из памяти.
В своем забвении я дошел до того, что в годовщину смерти не сорвал фиалки, напоенные субстанцией моей маленькой возлюбленной.
Графиня, оказавшаяся более верной, при редких встречах со мной произносила только одно слово: «Неблагодарный!»
И теперь, завершая рассказ о короткой нашей любви, я сворачиваю свою рукопись, перевязываю бечевкой и… будь что будет… бросаю на ветер, в надежде, что попадет она на стол к понимающему издателю, способному на лету схватить ее суть.
