лагерь шли люди со своими страхами и сомнениями, сопровождаемые окриками конвоиров и лаем голодных собак.
Над камнями летали вороны, чуть поодаль в песке играли дети, что-то щебетали, захлебываясь от радости, из барака доносились гортанные женские голоса, звуки губной гармошки…
Обойдя камни, Глеб на миг запутался в обвисших веревках, на которых сушилось после стирки платье Афелии, расшитое белыми фиалками, с пятнами серого цвета под мышками, и поднялся по расшатанным и подгнившим ступенькам в темноту барака. Афелия спала. Во сне она потянулась. Одеяло сползло на пол вместе с заходящим солнцем, обнажив ее живот, бедра. Глебу показалось, что на ее тонких лодыжках трепещут маленькие крылышки.
Стараясь не смотреть на Афелию, Глеб раздел спящего малыша, укрыл его одеялом и ушел. Он жил в угловой комнате. Час или два он слонялся из угла в угол, потом лег на нары. Вглядываясь в прошлое, он не заметил, как уснул.
Проснулся Глеб посреди ночи от грохота, точно небо обрушилось. Он выглянул в коридор, уже затянутый дымом, заметался, пытаясь открыть двери, которые никуда не открывались. Он искал малыша и Афелию. Снова громыхнуло. Барак весь содрогнулся. В воцарившейся тишине и темноте он увидел мигающие глазки малыша. Голый, в одних розовых носочках, он ползал среди куриного пуха, обрезков кашемира и засохших апельсиновых шкурок…
В тот год сгорел еще один барак. Зимой несколько обитателей лагеря, среди которых был и отец малыша, пытались бежать через пролив по льду. Их окоченевшие трупы привезли на санях и сбросили посреди лагеря, как дрова. Было так холодно, что слова замерзали во рту и птицы, они падали с неба точно камни.
Пришла весна, промелькнуло лето, одно, другое. Малыш рос, подобно сорной траве, вырастало и пятно на его лбу, оно уже напоминало карту мира. Разглядывая свое отражение в зеркале, он стал задавать Глебу вопросы. Происходящее вокруг было для него непонятно.
Глеб не знал, что ответить малышу. Каждый сам для себя открывает истины.
Когда малышу исполнилось 7 лет, Глеб отвел его в школу, которая располагалась в поселке старателей, в нескольких километрах от лагеря…
На всю жизнь малыш запомнил этот дом с длинными, напрасно петляющими коридорами, лестницами и комнатами, кишащими молью. Какие только несчастья и издевательства он не испытал там. Он не понимал, какая в этом польза, но терпел, тупо и безнадежно, уставившись на учителя, жилистого и нудного немца, или в окно, когда уроки вела жена немца, довольно неловкая и близорукая блондинка. Иногда, пользуясь ее близорукостью, малыш вылезал в окно во время урока и бродил по окрестностям.
Однажды малыш заблудился. Весь в слезах он вышел к озеру и увидел заброшенный скит с часовней. Дверь часовни была приоткрыта. Он вошел. Внутри часовни царило запустение и тишина. Было сумрачно. Где-то под сводами шелестели бабочки. И вдруг малыш увидел Глеба, который стоял на коленях перед осыпающимися фресками с изображениями мучеников.
Малыш окликнул Глеба.
Глеб медленно и неуверенно обернулся. Афелия стояла перед ним в полосе падающего света. Он не сразу узнал ее. Она похудела, была бледна, щеки ввалились, и на лбу появилось какое-то странное пятно. Он все еще не верил, что это она. Сколько раз воображение обманывало его.
— Афелия… — прошептал он прерывающимся шепотом и, пересиливая ноющую боль в паху, пополз к ней, обнял ее ноги, пахнувшие прелыми листьями.
— Ты с ума сошел, это же я… — Малыш отступил на шаг. Солнце ослепило его, и он не увидел слез, медленно сползающих по щекам Глеба…
Ночевал малыш у Глеба, лежал и прислушивался к странным звукам.
«Скрип-скряб…» — Пауза. И опять: «Скрип-скряб…» — Малыш привстал. По стенам порхали странные слипчивые блики. Неожиданно ставня отпахнулась. Лунный свет залил постель Глеба. Она была не смята. Малыш позвал его и вышел наружу. Глеб сидел на камнях у входа, кутаясь в одеяло. Он был похож на ангела, уставшего летать.
— Что ты здесь делаешь?.. — Малыш присел рядом.
— Жду… — Глеб как-то беспомощно улыбнулся.
— Кого?..
— Твою мать… она уже приходила… на ней было крепдешиновое платье, ботики на меху, точно такие же ботики были и у моей матери… она нисколько не изменилась, а я изменился… от жизни люди портятся… — Глеб умолчал о том, что от сна осталось и какое-то бесстыдное и беззаконное желание.
Глядя куда-то в пустоту, малыш увидел мать в изысканно изящном платье, элегантную, с вытянутым тонко очерченным лицом и запавшими глазами. Он увидел ее так ясно, даже почувствовал запах духов.
— Давай уедем отсюда… — сказал малыш.
— Куда?..
— Все равно куда…
— Уже поздно, слишком поздно… — Глеб хмуро посмотрел на лагерь. Хмурился он из-за погоды и собственных мыслей, которые наводили тоску. Он не видел смысла в своей растраченной жизни. Она казалась ему бесконечной и до безумия однообразной.
Малыш заснул. Глеб укрыл его одеялом, сел и стал похож на камень, среди камней.
Мимо текли сны, не задерживаясь, как отражения в воде, искаженные зыбью, темные, обманчивые, вводящие в заблуждение.
Вздох, полубессознательный стон. Глеб открыл глаза. Перед ним расстилался привычный унылый пейзаж, только у самого горизонта небо было рыжим. Вставала заря. Паучки растягивали паутину, оплетали тонкие ветви и листья все в каплях росы, словно осыпанные бриллиантами…
Утром Глеб проводил малыша до поселка старателей.
— Все, дальше иди один, устал я идти… иди, иди, чего ты ждешь, второго пришествия?..
— Не хочу я туда идти… эти коридоры, лестницы… этот немец… просто не хочется говорить… — Дальше малыш разговаривал руками и всем своим видом.
Глеб хотел улыбнуться, но не смог.
Из-за поворота дороги вышли несколько старателей, среди которых был и немец. Он выделялся своим необычным видом…
— Ну, все, будь здоров… вспоминай иногда обо мне… — Глеб поцеловал пятно на лбу малыша и пошел. Он уже знал, что будет делать.
У часовни Глеб помолился, огляделся. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад, нетерпеливыми криками ворон и голодным лаем бродячих собак. Он достал из бокового кармана плаща веревку и направился к дереву, которое облепили вороны, точно черные цветы. Перебросив веревку через сук и убедившись в ее прочности, он сделал петлю…
Глеб уже затянул петлю на шее, когда Афелия схватила его за руку.
— Не делай этого… — сказала она. На миг ему стало страшно. Он бессмысленно взглянул на Афелию, покачнулся и обвис, раскинув руки, как будто распятый в воздухе ее словами. Он висел, слегка раскачиваясь и поворачиваясь.
Через несколько дней бродячие собаки отгрызли ему ноги, а вороны выклевали глаза…
Малыш остался совсем один и жена немца, страдающая бесплодием, уговорила мужа усыновить его. Ему отвели отдельную комнату в пристройке.
Прошло еще одно лето.
Как-то малыш задремал над книгой и ему приснился сон из его птичьего прошлого. Он летал, кружил над бараком, потом опустился на камни, на которых обычно сидел Гомер. И вдруг к нему подошел Глеб. Малыш так ясно его увидел. Он мог бы пересчитать все морщины и бородавки на его лице.
— Когда ты заберешь меня от немца, я не могу больше у него жить… — всхлипывая, прошептал малыш.
— Скоро… — сказал Глеб, и малыш проснулся весь в слезах.
