Глава 2
Взбираясь сырой темной ночью на очередной холм, Пирс Мэллори чувствовал ломоту во всем теле. Казалось, ныла каждая косточка. Скорее всего, как и предупреждал монах, он был еще не настолько здоров, чтобы путешествовать. Раны действительно еще не зажили, в голове пульсировала боль, к горлу подступала тошнота.
«Вышиби ему мозги! Я хочу видеть, как они вытекут из черепа этого жалкого грязного ублюдка!»
Он остановился, закрыл глаза — даже это простое движение далось с трудом — и сглотнул. В ушах звенел пронзительный женский голос. Ему показалось, что он снова чувствует во рту вкус зеленой воды реки Эрроу. Слава Богу, его опять не вырвало. Да, он в самом деле еще не совсем поправился.
Мэллори снова медленно пошел вперед. Лондон был еще очень далеко, тем более что в распоряжении Пирса были только собственные ноги и никаких других средств передвижения. А добраться до Королевской скамьи [1] требовалось не позднее чем через две недели. Если он не успеет, Беван получит Гилвик-Мэнор.
«Беван не кровный брат тебе, Пирс». Слова отца были очень тихими, но муки, которые они причинили, не стали менее жестокими. При мысли об этом Мэллори пришлось снова остановиться. Боль буквально выворачивала его наизнанку. Он был уверен, что смог бы двигаться быстрее, если бы сумел перестать снова и снова прокручивать в своем воспаленном мозгу события той ужасной ночи. Ночи, когда умер его отец. Ночи, когда сам Пирс едва не расстался с жизнью. Воспоминания всплывали вновь и вновь, заставляя сердце болезненно сжиматься.
«Почему, папа? Почему ты плачешь?»
«Сын мой! Сынок! Ты сможешь когда-нибудь меня простить?»
Неожиданно в глазах появилась красная пелена, и Пирсу показалось, что он теряет сознание. Но потом густой туман, расстилавшийся по долине, коснулся его горящего лица и шеи благословенной влажной прохладой. Пелена, застилавшая глаза, постепенно исчезла, и Пирс с нескрываемым облегчением вздохнул. Осторожно выпрямившись, он продолжил свой путь, по-прежнему слыша ненавистные голоса: «Грязный крестьянин! Сын шлюхи! Мерзкий ублюдок! Тебя надо было задушить в колыбели!»
Его мачеха, коварная Джудит Энгвед, конечно, тоже будет в суде. Как она издевалась над ним, когда он был еще ребенком, и не позволяла ему ночевать даже в скромном домике его матери. Она сделала все, что было в ее власти, чтобы быть уверенной: пасынок никогда не увидит Гилвик-Мэнор снова. А теперь она и Беван считали его мертвым.
Но Пирс был жив и упрямо шел вперед, в Лондон. Он передвигался ночью, выбирая места, где его никто не мог заметить и сообщить о нем проклятой Джудит Энгвед. Ему потребовалось время, чтобы залечить раны, продумать и спланировать свое выступление в суде Эдуарда, чтобы заявить претензию на Гилвик-Мэнор. Пирс предвкушал момент, когда окажется лицом к лицу с вероломной парочкой. Нет, не с парой. Он встретится со своим сводным братом один на один и сможет взглянуть ему в глаза, как равный.
А после этого Пирс планировал убить Бевана. Возможно, он воспользуется мечом. Хотя не исключено, что сделает это голыми руками, так же как Беван, который пытался его задушить. Всю жизнь Пирс не позволял себе мстить человеку, которого считал братом. И не важно, как часто Беван унижал его, каким был жестоким. Он ни разу не упускал случая указать, что жизнь, которой он, Беван, так наслаждался, недоступна Пирсу. А тот никогда не отвечал злом на зло. Но теперь Пирс надеялся искренне насладиться моментом, когда черная душа Бевана покинет тело. Пирс будет смеяться, смеяться, смеяться… пока не сойдет с ума.
А может, он уже безумен?
Нет, сейчас он просто устал. Невероятно устал. И ему больно.
Впереди в туманных сумерках Пирс увидел какие-то развалины. И если он еще не утратил полностью способности соображать, ветхие каменные стены в форме кольца, четко выделяющиеся на фоне полуразрушенной центральной башни, означают, что он пришел во владения семейства Фокс. Из рассказов деревенских жителей Пирс знал, что до замка Фолстоу отсюда около часа ходьбы, и был уверен, что никто из его обитателей не появится здесь такой холодной и сырой ночью.
Он посмотрел на огромную белую луну, сиявшую рассеянным светом за полупрозрачными облаками, потом снова обвел взглядом древние руины. Ночная прохлада приятно освежала покрытый каплями пота лоб. Будь он суеверным, непременно обошел бы стороной это место, считавшееся колдовским. Но Пирс Мэллори не верил в колдовство, чудеса, сказки о диких людях, живущих в лесах, и единорогах. А еще он теперь не верил, что правда всегда побеждает, а настойчивость делает человека сильным. Она только утомляет, и ничего больше. Он не полагался на милосердного Создателя и не испытывал ни малейшего страха.
Пожалуй, он отдохнет в кольце Фоксов. Отдохнет, а утром продолжит свой путь.
«Ты убежден, что он мертв? Ударь его еще раз!»
— О, я проверю, Джудит, — вслух пробормотал Пирс, взбираясь на последний холм, за которым начинались развалины. — Я непременно удостоверюсь, что он мертв.
Элис сидела на камне в самом центре кольца Фоксов, то плача, то дрожа от стужи и страха. Она представила себе, что в древности в этом месте совершались языческие жертвоприношения, и ощутила себя одной из несчастных. Воображение разыгралось настолько, что все тело девушки покрылось мурашками, но она упрямо оставалась здесь, удерживаемая то ли верой, то ли отчаянием.
Обезьянка копошилась в небольшом затягивающемся шнурком мешке, в который Элис поспешно упаковала немногочисленные пожитки. Она взяла с собой только кое-какую одежду и еду для себя и обезьяны, чтобы провести в развалинах три ночи — иными словами, достаточно долго, чтобы Сибилла почувствовала вопиющую несправедливость своего поступка.
Правда, сейчас Элис рыдала скорее от жалости к себе, чем от злости на сестру. Было чертовски холодно — значительно холоднее, чем когда она уходила из Фолстоу через задние ворота. Раньше, стараясь как можно нагляднее выказать свое неповиновение Сибилле, она нередко и подолгу бегала по двору замка со своими друзьями — детьми работников. Но и в те дни она не могла припомнить такого пронизывающего ветра. Элис подозревала, что тогда не мерзла, потому что ее всегда отделяло от надежного убежища только несколько шагов и никогда не возникало ситуации, когда она не могла бы при необходимости немедленно удалиться в уютное тепло замка.
Она чувствовала себя идиоткой. Взбалмошным ребенком, которым ее считала Сибилла. И она лила слезы, поскольку знала, что в лучшем случае дотянет в этих развалинах до утра. Она вернется в Фолстоу, как только ворота откроют на день, униженная, потерпевшая поражение, оскорбленная, а Сибилла, вероятнее всего, даже не узнает, что Элис провела долгую ночь в старых развалинах. Ее открытое неповиновение ни к чему не привело — слишком слаба ее воля. В конце концов, может быть безвольный, говорящий шепотом Клемент Кобб — идеальная пара для нее.
Мешок зашевелился, и из него показалась лохматая лапка. Элис вытащила зверька наружу.
— Держу пари, тебе здесь понравится еще меньше, чем внутри, — сообщила она малышке, отложила мешок и прижала животное к груди. — Здесь холоднее, чем в ледяном сердце Сибиллы.
Обезьянка прижалась к Элис, уютно устроив голову под подбородком новой хозяйки. Элис еще раз всхлипнула и спросила:
— Что мы будем делать, дружок? — Она сделала паузу, не дождалась ответа и слегка наклонила голову, чтобы заглянуть в сморщенное розовое личико. — Кстати, не могу же я продолжать называть тебя просто обезьяной. Или могу? Ведь именно так называла тебя грубая старая карга. Дай-ка я посмотрю на тебя.
Элис взяла обезьянку и несколько секунд держала ее перед собой в вытянутых руках.
— Значит, ты у нас со Святой земли, девочка, — пробормотала она и задумалась, снова прижав зверька к груди.
Вероятно, меланхолия, в которой пребывала Элис, навеяла ей воспоминания о грустной истории о Персии, которую она однажды подслушала, прячась под окном солдатской казармы.
— Как тебе понравится имя Лайла? — спросила она, подумав, что походит на Грейвза, который всегда изъяснялся только вопросами.
