– Это, должно быть, очень огорчает трактирщиков?
– Я как-то никогда об этом не думал. По-моему, это их профессиональный риск.
Двацветок задумчиво посмотрел на волшебника.
– Здесь я, возможно, смогу помочь, – сообщил он. – Риск – это мое ремесло. Послушай, тебе не кажется, что эта пища чуть-чуть жирновата?
– Ты сам сказал, что хочешь попробовать типичную морпоркскую еду, – напомнил Ринсвинд. – Так что ты там говорил насчет риска?
– О, про риск я знаю все. Это моя работа.
– Я так и думал, что ты произнес именно эти слова. В первый раз я им тоже не поверил.
– Нет, лично я риску никогда не подвергаюсь. Пожалуй, самое захватывающее приключение в моей жизни случилось со мной, когда я опрокинул чернильницу. Нет, я оцениваю риск. Изо дня в день. Тебе известно, какова вероятность того, что в квартале Красного Треугольника в Бес Пеларгике случится пожар? Один к пятистам тридцати восьми. Это я сам сосчитал, – с оттенком гордости добавил он.
– За… – Ринсвинд попытался подавить отрыжку. – Зачем? Пр'сти.
Он подлил себе еще вина.
– Затем, чтобы… – Двацветок внезапно умолк. – Я не могу передать это на тробском, – объяснил он. – По-моему, у тробцев нет такого слова. На моем языке это называется…
Он выдал набор чужеземных слогов.
– «Страх-и-в-ванне»,-– повторил Ринсвинд. – Вот чудное слово. И что оно значит?
– Ну, допустим, у тебя есть судно, груженное, скажем, золотыми слитками. Оно может попасть в шторм или подвергнуться нападению пиратов. Ты не хочешь, чтобы это случилось, и поэтому берешь «пол-лисы» для «страх-и-в-ванне». На основе прогнозов погоды и данных о пиратстве за последние двадцать лет я вывожу вероятность того, что груз пропадет, затем прибавляю кое-что, а потом ты платишь мне некоторую сумму, рассчитанную на основе этой вероятности…
– …И кой-чего… – подчеркнул Ринсвинд, торжественно подняв палец.
– После этого, если груз действительно пропадает, я возмещаю тебе убыток.
– Возмечтаешь?
– Плачу тебе стоимость груза, – терпеливо растолковал Двацветок.
– А, понял. Это нечто вроде пари, да?
– Пари? Ну, в чем-то похоже.
– И ты зарабатываешь деньги этим «страхом-и-в-ванне»?
– Конечно. Это дает проценты с вкладов.
Ринсвинд, нежась в теплом желтоватом сиянии, которым его окутало выпитое вино, попытался представить себе «страх-и-в-ванне» в терминах Круглого моря.
– П'моему, я не п'нимаю этот «страх-и-в-ванне», – твердо сказал он, лениво наблюдая за плывущей перед глазами обстановкой. – Вот магия – это да. Магию я п'нимаю.
Двацветок усмехнулся.
– Магия – это одно, а «отраженный шум подземного духа» – другое, – сказал он.
– Чево?
– Что?
– Што это за п'тешное слово ты сказал? – нетерпеливо переспросил Ринсвинд.
– «Отраженный шум подземного духа»?
– Никогда о таком не слышал.
Двацветок попытался объяснить.
Ринсвинд попытался понять.
Весь день они бродили по той части двуединого города, что располагалась по вращению от реки. Двацветок, на шее у которого висела на ремешке странная коробка для картинок, возглавлял шествие. Ринсвинд тащился сзади, время от времени поскуливая и проверяя, на месте ли его голова.
Вслед за ними пристроились еще несколько личностей. Жители города, в котором мирное течение жизни регулярно нарушалось публичными казнями, дуэлями, драками, распрями волшебников и необычными происшествиями, довели профессию любопытствующего прохожего до вершин совершенства. Все они, как на подбор, были высококвалифицированными зеваками. Одним словом, Двацветок с восторгом делал картинку за картинкой, запечатлевая людей, занятых, как он это называл, типичной деятельностью. Поскольку вслед за этим монета в четверть райну, как правило, меняла владельца, компенсируя «причиненное беспокойство», то вскоре за Ринсвиндом и Двацветком образовался целый хвост ошеломленных и счастливых новоиспеченных богачей, надеющихся, что этот псих-чужестранец в конце концов взорвется и на землю прольется настоящий золотой дождь.
Торопливо собранный в Храме Семирукого Сека совет жрецов и специалистов по ритуальной пересадке сердца пришел к заключению, что возвышающаяся на сотню пядей статуя бога представляет собой слишком значительную святыню, чтобы делать из нее магическую картинку. Однако плата в два райну буквально ошеломила их и заставила согласиться с тем, что Он, Сек, возможно, не так уж и свят.
Продолжительная сессия в Шлюшьих Ямах породила на свет большое количество цветных и очень поучительных картинок, ряд из которых Ринсвинд припрятал за пазуху для дальнейшего детального изучения частным образом. По мере того как из его головы улетучивались винные пары, волшебник начал серьезно задумываться над принципом работы иконографа.
Даже маги-недоучки знают, что некоторые вещества очень чувствительны к свету. Может, стеклянные пластинки обрабатываются при помощи некоего волшебного процесса, который замораживает проходящий сквозь них свет? Во всяком случае, имеет место быть нечто в этом роде. Ринсвинд и прежде догадывался, что магия – не самая могущественная в мире вещь. Обычно его догадки не подтверждались, и он оставался весьма огорченным.
Тем не менее он все чаще и чаще обращался к Двацветку за позволением поорудовать коробкой. Чужестранец с превеликой охотой доверял ему иконограф, поскольку таким образом сам мог присутствовать на картинках. Тогда-то Ринсвинд и подметил некую странность. Тот, в чьих руках оказывается коробка, приобретает мистическую власть: каждый, кто предстает перед гипнотическим стеклянным глазом, покорно повинуется самым бесцеремонным приказам насчет позы и выражения лица.
Катастрофа разразилась в тот момент, когда Ринсвинд был занят изготовлением картинок на Площади Разбитых Лун.
Двацветок позировал рядом с обалдевшей торговкой амулетами, а толпа его новообретенных почитателей с интересом следила, не выкинет ли он какой-нибудь потешно-сумасшедший фортель.
Ринсвинд опустился на одно колено, чтобы лучше разместить всех на картинке, и нажал на волшебный рычажок.
– Ни фига не выйдет. У меня кончилась розовая краска, – произнесла вдруг коробка.
Перед глазами Ринсвинда распахнулась незамеченная им прежде дверка. Оттуда высунулась маленькая, зеленая, покрытая ужасающими бородавками человекообразная фигурка, ткнула когтем в заляпанную красками палитру, зажатую в лапе, и принялась орать.
– Нету розового! Видишь? – верещал гомункулус. – И чего толку жать на рычажок, когда розовой краски нет? А коли тебе хотелось розового, нечего было делать те картинки с молодыми дамами! Все, приятель, переходим на черно-белый цвет. Усек?
– Усек. А то как же. Отчего ж не перейти? – согласился Ринсвинд.
Ему показалось, что он разглядел в одном из темных уголков коробки мольберт и крошечную неубранную постель. Ринсвинд понадеялся, что это ему только показалось.
– Ну раз ты все усек, тады пока, – огрызнулся уродец и хлопнул дверью.
Ринсвинду померещилось приглушенное ворчание и скрип передвигаемого по полу стула.
– Двацветок… – начал было он, поднимая глаза.
Двацветок исчез. Ринсвинд вытаращился на толпу, ощущая, как по спине путешествуют войска неприятных мурашек. Что-то мягко ткнуло его в поясницу.
– Повернись. Только не делай резких движений, – прошуршал, словно черный шелк, чей-то голос. – А не то распрощаешься со своими почками.
Толпа с интересом следила за действом. Судя по всему, денек сегодня выдался тот еще.
Ринсвинд медленно повернулся, чувствуя, как кончик шпаги скребет по ребрам. В человеке, находящемся на другом конце клинка, он узнал Стрена Визеля – вора, жестокого рубаку, кандидата на звание худшего человека в мире.
– Здрасьте, – выдавил волшебник.
Он заметил, что в нескольких ярдах пара несимпатичного вида личностей, откинув крышку Сундука, возбужденно тычет пальцами в мешочки с золотом. Визель улыбнулся. Улыбка на его изрезанном шрамами лице производила поистине устрашающее впечатление.
