Аутодафе
Властитель мира сидел на балконе высокой башни, прислушиваясь к завыванию ветра. Он был пьян. И непременно напьется еще сильнее — а когда станет плохо, собаки позаботятся о нем. А завтра после обеда все повторится вновь.
Пес Роланд лежал у самых ног хозяина — но недостаточно близко, чтобы пнуть. Для человека верный и терпеливый взгляд пса был чем-то сродни зуду — чем-то сродни струпу на незаживающей ране, который никак не почесать. «Вот мы тут сидим, — размышлял он с вялым сарказмом, — последний мужчина и последний пес. В этом мире сук».
Властитель взглянул на пса и увидел седую шерсть вокруг огромных, налитых кровью глаз, отвислый подгрудок, желтые клыки. «А ты тоже стар, приятель, — с горьким удовлетворением подумал он. — Следующее столетие ты не протянешь».
И люди и собаки — все в конце концов умирали. Собаки жили в лучшем случае лет пятьсот — никакие потуги их хозяев не могли дать им больше. Но все же раса собак была еще в силе — а раса людей подходила к концу.
Собак оставалось ровным счетом пятьдесят девять — пятьдесят восемь сук и один Роланд.
И оставался лишь один человек, который теперь мог называть себя властителем мира, или далай-ламой, или кем угодно по своему усмотрению, поскольку никто не мог оспорить этот титул. Не с кем было поговорить и некого вспомнить.
Властителю мира исполнилось девять тысяч и сколько-то там еще сотен лет. Когда-то в молодости он получал органические ингибиторы, замедлявшие процесс созревания и увядания почти до нуля… В возрасте одной тысячи лет он был мужчиной лет тридцати, а в возрасте двух тысяч — без малого сорока. Золотые годы зрелости и расцвета не завершались, казалось, вечность.
Но так же растягивались и годы увядания. Более тысячи лет он был дряхлым стариком. И тысячу лет он умирал.
Собаки поддерживали в нем жизнь. Они обслуживали его, заботились о машинах, выполняли работу, для которой сам он уже не годился. Умные собаки, верные собаки — они будут жить и после его смерти.
С горьким сожалением Властитель подумал о своей матери. Он едва помнил ее — она умерла четыре тысячелетия назад. Если бы она родила дочь, ему не пришлось бы коротать свои последние дни в тоскливом одиночестве.
Сам он так и не смог стать отцом — даже в лучшие свои годы.
«Не то что псы, — угрюмо подумал он. — Они-то совокуплялись с пользой. Не только для собственного удовольствия. В молодости я и думать не хотел о ребенке. А у собак только это на уме».
Он снова взглянул на Роланда, и хвост пса глухо застучал по каменному полу.
Сердце в старческой груди сдавила тоска. Он представил себе большеголовых щенков, собравшихся вечером у огня, слушающих рассказы старших псов о Человеке.
И так столетие за столетием… возможно, когда-нибудь они вообще забудут про древнюю расу хозяев. Возможно, тоска и чувство потери постепенно превратятся в смутную грусть по утраченному. И со временем постоянный поиск Человека сделает их великими.
А все труды Человека будут забыты, потеряны для вечности — окажутся лишь малозначащей прелюдией к владычеству Собаки.
Эта мысль невыносимо обостряла его боль. Он поднял высокую глиняную кружку, стоявшую рядом на столе, и отхлебнул пива. Поперхнулся. Спиртное теперь с трудом ложилось в грудь. Все меньше душа принимала из этого мира.
Он глотнул второй раз и с шумом втянул в себя воздух.
— Кружка пуста, — сказал он. — Принеси еще.
Роланд тут же вскочил, виляя своим дурацким хвостом.
— Есть, хозяин, — и убежал, зажав кружку в неуклюжих лапах.
Роланд торопился, стараясь не обращать внимания на боль в крестце и ломоту в конечностях. Несмотря на селекционную работу, собачье тело все же не было приспособлено для прямохождения. Дар был принят и стал предметом гордости — но за него приходилось платить. Преклонный возраст сказывался: самые старые собаки не выдерживали и позорно трусили на всех четырех. Роланд считал, что стыд при этом заметно сокращал их жизни.
Впрочем, подлинные мучения начинались, когда приходили сомнения. Делать то, что повелевает долг или следовать велениям хозяина, пусть даже злого, глупого, ревнивого и жестокого — но господина. Подчинение было радостью, абсолютной необходимостью; даже если хозяин скомандовал бы «Убей меня!», собака обязана была подчиниться — пусть ее сердце и разрывалось бы от жалости.
Какая радость послужить, наполнить кружку — и какая же боль, поскольку спиртное было ядом замедленного действия. И еще на границе долга и воли хозяина оставался насущный вопрос размножения. Необходимо было как можно скорее уладить его.
Остальные самцы погибли — одни из-за неловкости, другие из-за слишком длинного хвоста, еще кто-то из-за привычки пускать слюни или вследствие неудачного окраса — или просто потому, что хозяин был раздражен. Роланд знал, что смерти собак были не случайны.
Но срок семени уже подходил к концу, а приказа о размножении Роланд все еще не получал. Пищевая машина по-прежнему добавляла в собачью пищу
