войны, с ним – триста боевиков. А кто говорил – двести, кто – четыреста. И вот уже не первый день шли бои.
Чеченец, бежавший оттуда, рассказывал, что захваченных милиционеров и солдат, совсем молодых ребят, резали, как скот. 'Как скот резали!' – повторял он, а односельчане, стоявшие в лесу, смотрели на него косо. Чеченец был дерганый, какой-то вертлявый и – на одной ноге. Другая нога ремнями привязана к деревяшке, он в нее упирался коленом, подогнув обрубок. Он говорил, что двоих солдат прятал у себя на чердаке, но Паша ему не верил. Вот интересно, где он эту ногу потерял?
И – когда? И оператору сказал не снимать его, хотя это мог быть выигрышный сюжет.
А всё, как всегда, – случай. Они вдвоем с оператором должны были ехать сюда на броне, но в последний момент их тормознули, в сущности, из-за пустяка. Не отозвали бы их, лежать бы им тоже в кювете. Он после видел этот БМП, опрокинутый взрывом, сгоревший. Вот к чему Паша привыкнуть не мог: только что был человек и – нету… Он еще поговорил с механиком-водителем перед дорогой. Хороший парень.
Со шлемом в руке стоял он около своей грозной машины, щурясь от солнца, ветер шевелил волосы на его голове. Таким он и остался у них на пленке. Последний миг жизни.
Из всех времен года больше всего любил Паша раннюю весну. Лес еще голый, только-только освободился из-под снега. Бывало, Димку – в охапку, и вместе – за город.
– Ты чего такой сумрачный, Пал Палыч? – спросил оператор. – Дома побывал, радоваться должен, а ты вернулся как будто контуженный.
– Нет, – сказал Паша не сразу, звук голоса долго шел до него. – Нет. Это тебе показалось.
Но чувствовал он себя постаревшим на много лет.
2001 Источник: журнал 'Знамя', 1. №
