и полез под душ. И тут опять зазвонил телефон.
– Слушай, ты мог бы со мной встретиться сейчас?
Голый и мокрый, я стоял в кухне с трубкой телефона, и на линолеум натекла с меня лужа воды.
– Это – срочно?
– Не стучите монетой в стекло! Да, разговариваю. Обождете! У меня деловой разговор…
И мне:
– Представляешь, я говорю, он дверь открывает. Мужчина называется… Так ты бы смог?
– Ты откуда говоришь?
– С площади Маяковского.
У меня были дела, но…
– И где ты будешь?
– Ну, ты же, я надеюсь, не хочешь, чтобы я стояла у памятника Маяковскому на жаре и подходили всякие… Тут напротив ресторан “София”, я подожду тебя там.
Окатившись под душем, я забрал из ящика письменного стола деньги, все, что было там. В полупустом в этот час вагоне метро ветром сушило мне волосы.
Надя сидела за столиком у окна лицом ко входу, потягивала через пластмассовую соломинку что-то из высокого стакана со льдом, и вот так, продолжая потягивать, улыбнулась мне серыми глазами.
– Долго ехал? – спросил я, садясь напротив.
Она смотрела на меня, охапка белых речных лилий лежала рядом с ней на столе.
– Возьмем что-нибудь?
Она все так же молча смотрела на меня. Она была вся такая летняя, загорелая, белая с короткими рукавами трикотажная кофточка – мелкими васильками. К серым ее глазам. Так хорошеет женщина, когда она влюблена, это я сразу почувствовал. Она вдруг протянула руку, нежно дотронулась до моего лба:
– Боже, неужели лысеешь?
Я почувствовал запах ее загорелой кожи, ее духов.
– А волосы такие же шелковые, – и, как бывало, поправила их, процедила сквозь пальцы. Она смотрела на меня родственно, грустно, как на утерянный рай.
– Так что возьмем? – спросил я, проглядывая меню.
Официант уже стоял у нашего столика, поигрывал карандашом. И как бы теперь только увидев, Надя улыбнулась ему:
– Что-нибудь легкое. Жарко. Есть я не хочу. Мороженое и кофе.
И вновь одарила официанта дружеской улыбкой. В ней чувствовался ресторанный опыт, которого не было раньше. Мужчины от своих столиков поглядывали на нее.
– Ну, как ты живешь?
Руку на руку она положила на стол, легла на них грудью, мне было видно далеко вглубь.
– Застегни пуговочку.
– Да? А я и не заметила. Кстати, я уже несколько дней звоню тебе.
– Мы в основном сейчас за городом. Сняли дачу.
– Где?
– В Баковке.
– Там где-то поместье Буденного? По утрам, я слышала, он выезжает на коне.
– Не видел ни разу.
– Но вообще что за блажь снимать дачу вдвоем?
– Втроем.
– Да? А я и не знала. Кто у тебя? Мальчик? Девочка?
– Теща.
Официант составил с подноса мороженое и кофе, сначала поставил перед Надей, потом – мне.
– Хорошая дача?
– Летняя. Две комнаты, терраска. Хороший сад.
Надя положила в кофе ложечку мороженого, помешивая, задумалась.
– А мне, – она отпила, слизнула с губы, – понимаешь, мне совершенно некуда деть Витьку. Не ехать в командировку не могу и ума не приложу, с кем оставить его на это время? Отдать отцу? Там – новая семья. И менее всего я хочу, чтобы они сближались.
– А няня твоя? Галя?
– Милый, ты все забыл. Какая няня? Галя- моя бабушка. Я выросла на ее руках, мать моя этих забот не знала. Галя любила меня больше, чем собственную дочь. И Витьку она вырастила, я же целый день на работе. Она и тебя любила.
Меня она ненавидела, уезжала из дому к приятельнице, и это были наши счастливые дни. Она считала, я разрушил жизнь Нади.
– Галя умерла. На улице. На бегу. Когда мне позвонили… Это было ужасно.
И вдруг – ласково, родственно, любяще:
– А ведь у нас с тобой… У нас с тобой мог быть сын. Но ты не захотел.
Я не захотел!… Да я бы мечтал тогда. Но самые немыслимые вещи Надя говорила так естественно, как дышала. И никогда я уже не узнаю, правда это или нет? И вообще, что во всем этом правда. Мне вдруг захотелось выпить.
– Давай все же что-нибудь возьмем. Под такой разговор – мороженое… Вот тут рыба есть. Камбала. Ты любишь.
– Значит, помнишь все-таки, что я люблю.
Я подозвал официанта. И вскоре он принес распластанную камбалу, в графинчике – водка и замороженные, сразу заиндевевшие, толстостенные стопки.
– Я тебе налью чуть-чуть?
– Теn droрs. Десять капель.
Я налил ей, чокнулись, выпили. Я уже понял, зачем она позвала меня. Белые привядшие лилии, которые рвут с лодки, заплывая в их заросли, и стебель, протянувшийся со дна, обрывается в глубине. Она была такая накупавшаяся в реке, надышавшаяся, на лице, на руках – свежий загар. И никакая это не командировка, что-то решается в ее жизни. Дай Бог.
– Сколько уже Витьке?
– Шесть лет. Я бы хотела отдать его в школу шестилетним. Оказывается- не берут.
А мальчишка на редкость сообразительный, в нем есть что-то от деда. Даже внешне.
И кончится тем, что ему скучно будет в первом классе. Вот такой идиотизм наш.
– Мне надо поговорить с женой, – сказал я.
Глаза ее сияли:
– Ты всегда понимал с полуслова. Ты – единственный настоящий мой друг. Между прочим, Витька помнит тебя. И любит.
Вот этого не надо было говорить. Витьке тогда и года не было. Я помню, как он стоял в кроватке, сосал мокрый кулачок.
– Допьем?
На площади за кремовой шторой во всех направлениях сновали люди, все- ниже огромных подошв Маяковского на пьедестале. Он угрюмо возвышался на жаре. Держа штору рукой, Надя смотрела в окно. Она пополнела немного, шея округлилась. Но ей это шло.
Глянцевая черная машина остановилась у ресторана, вылез мужчина в темном костюме, в галстуке, виски с проседью, с заднего сиденья выпорхнула девица в ярко-оранжевом.
– Нет, какие мы все же были сумасшедшие…- Надя покачала головой, улыбаясь. – Ворвался ко мне в кабинет… Больные ходят по коридору, врачи, каждую минуту могут войти. Закрыл дверь на ключ…
Мне передали Витю на перроне: “Слушайся дядю Олега!”. И уже издали, заслоненная толпой, Надя помахала нам, уходя: “Пока!”. Я вел по платформе вдоль состава шестилетнего, не похожего на себя маленького, испуганного мальчика, рука его была в моей руке. Мы сели к окну, народ еще только подходил. Я хотел положить его чемоданчик на сетку, но он молча обнял его у себя на коленях, сгорбясь над ним. Там было все его домашнее, с чем он боялся расстаться. Электричка набилась быстро, уже теснились, стояли в