будет снег. Но с вами поеду я!
Здесь, на жаре, где с утра и асфальт, и камень уже раскалены, представить себе, что в нескольких часах езды отсюда можно застрять в снегу…
Елена сказала:
– Быть в Греции и не повидать Дельфы!
И они поехали, весело болтая. Машина прекрасная, дорога отличная, мелькали, мелькали по сторонам оливковые рощи, красные черепичные крыши, горы, горы, каменные осыпи в горах, и опять Елена говорила о вечности, о том, что здесь, как нигде, ощущаешь вечность, словно Господь Бог не в одно время создал все земли, если он их создавал.
Они были уже высоко, и виды открывались удивительные, как вдруг нахмурилось, стало прохладно, пошел снег. Сначала – снег с дождем, он стекал с ветрового стекла, но вот повалил крупными мокрыми хлопьями. Дворники отчаянно махали по стеклу, расчищая два полукружия, и навстречу неслась белая метель, словно в них только и целилась. Залепило всё – и боковые стекла, и задний вид, – всё было бело и глухо, отделенные от мира, они сидели в машине, как в коробке, только мотор натужно гудел. И уже попадались на обочинах занесенные снегом, заглохшие машины, у некоторых сквозь снег, залепивший стоп-сигналы, пульсировали красные огни. Заметно смущенный профессор что-то заискивающе спрашивал у шофера, тот отвечал коротко, зло. И когда всем уже стало не по себе, как в спасение, въехали в чудом возникший городок, в узкую улицу. Дома, стоявшие тесно, смотрели друг на друга, но здесь было электричество, магазины, яркие вывески: зеленые, желтые, красные… Жизнь!
Дорогу им преградил осел с двумя вязанками дров. Машина сигналила, женщина тянула и нахлестывала осла, но тот уперся. А в раскрытой двери таверны, плечом опершись о косяк, стоял толстый грек в феске и с трубкой в зубах. Он стоял под фонарем, весь объятый запахами жарящегося мяса и чего-то острого, и снег косо летел мимо него.
– Вот здесь мы поедим! – приободрился профессор, натянул свитер, надел кепку с красным помпоном и бодро шагнул в метель. Елена высунула туфельку из машины, смело ступила за ним следом и провалилась в снег, в ледяную воду: по горной улице под снегом она неслась потоком.
– Теперь я заболею, – сказала она плаксиво.
В таверне было так же холодно, как на улице, только накурено и шумно, тепло одетые местные жители сидели за столиками, пили вино из стеклянных графинов и спорили.
Им постелили бумажную скатерть, официант в фартуке, о который он вытирал руки, поставил первым делом два графина с вином и быстро начал расставлять тарелки с помидорами, брынзой, зеленью. Вино было ледяное, но свежий белый хлеб, нарезанный крупными ломтями, был удивительно вкусный, они ели его с брынзой, проголодавшиеся, а когда принесли глубокие тарелки, а в них, в коричневой подливке, картошка, овощи, мясо, все это огненное от перца – и запах, запах, – само собой решилось, что ни в какие Дельфы они не поедут, а надо возвращаться в Афины. Они согрелись от еды, от вина, и такой уютной казалась теперь таверна, побеленные стены, темное дерево, глиняные кувшины на полках, глиняные блюда на стенах, пожилой усатый грек за стойкой, с ним прощались сердечно.
Но в машине было холодно, Елена поджала ногу на сиденье, кутала ее шарфом и опять говорила, что заболеет, она уже чувствует. Несколько раз они останавливались, шофер вылезал, открывал капот, возился в моторе. Потом шумно захлопывал, садился, молча ехали дальше. Волосы его были уже мокры, на ворсистом свитере искрился растаявший снег. И случилось то, чего они теперь больше всего опасались: заглох мотор. Они сидели в остывающей машине, было темно, снег все шел, хотя и не так густо, и поверить, что не так давно они стояли внизу на солнце, на жаре, поверить в это было невозможно. Их все больше заносило снегом, изредка профессор что-то спрашивал, шофер не отвечал, чувствовалось общее раздражение.
Вдруг завыла сирена, замигали огни, остановился полицейский микроавтобус, из кабины в кабину, опустив стекло, полицейский поговорил с шофером, что-то передал по рации, и, завывая сиреной, микроавтобус скрылся. А вскоре, стоя под снегом на шоссе, профессор остановил случайное такси, они пересели, оставив шофера в машине, – «Его подберут!» – заверил профессор. И когда они спустились с гор и въехали в Афины, в теплый сухой вечер, в улицы, полные огней, машин, и засияли огни их отеля, они словно вернулись домой.
Но, странное дело, в дальнейшем веселей и ярче всего вспоминалась эта поездка в горы, шумная, дымная таверна, тесная улица городка, будто отрезанного от всего мира, желтые огни в домах сквозь летящий снег.
На обратный путь друзья подарили им ящик лимонов, ни за что не хотели брать денег, впрочем, денег уже и не было. И в самолете они решили половину ящика отдать этой женщине, в ней – их ребенок, зимой особенно нужны витамины. Но, как всегда, не хватило сувениров, в институте, где Елену отпускали часто, ждали подарков, и от большого картонного ящика осталось всего ничего. Впрочем, может быть, к лучшему: от цитрусовых, вспомнила Елена, аллергия. И, придя навестить, они принесли несколько штук. В Москве была зима, снежная, морозная, и лимоны были дороги.
– Мы ненадолго, – с порога сказала Елена. – Мы, пожалуй, не будем раздеваться.
Они шли увидеть первые изменения в этой женщине, первые, так сказать, видимые результаты. Но ничего пока не было заметно. Елена прошла с ней на кухню поговорить, женщина с женщиной. В ярко- оранжевой обливной дубленке с белым мехом у лица, загорелого на южном солнце (дубленка была куплена в Греции, мягкая, она только начинала обнашивать ее), Елена хозяйкой шла впереди, женщина следовала за ней в домашнем халате с короткими рукавами, в фартуке, в бумазейных тапочках на микропорке.
– Ну? – спросил Игорь, оставшись с детьми. – В школу ходишь?
Шестилетний мальчик под его взглядом встал и стоял молча.
Обведя глазами комнату, занавески, потрескавшийся на швах потолок, углы, Игорь зевнул (он плохо спал ночь), посмотрел на девочку:
– А тебя как зовут?
Девочка молчала.
Игорь сидел боком к столу, локтем опершись о клеенку, а дети стояли, девочка держала брата за палец. Вдруг Игорь спохватился, осмотрел, выворачивая, локоть своей пуховой куртки, не измазал ли, на всякий случай обмахнул.
– Вы оба немые, да?
Вернулась Елена, взглядом позвала его. И только встав, Игорь заметил, что от его сапог сорок пятого размера, от ребристой подошвы натекло растаявшего снега, он из вежливости пошел к дверям на каблуках, оставляя следы, неловко переваливаясь:
– Вроде бы я их вытирал насухо…
– Ничего, ничего, – сказала женщина. Она была ниже их ростом, оттого смотрела снизу вверх. Не зимний, нездешний загар лежал на их лицах, выглядели они как с курорта.
Когда хлопнула дверь подъезда, все трое – женщина и двое ее детей – увидели в окно, как они шли к машине, и яркими на снегу были и оранжевая дубленка, и красная машина, к которой они подошли с двух сторон.
– «Жигуль», – сказал мальчик. – «Семерка».
– Много ты понимаешь, – сказала мать, не разбиравшаяся в марках машин.
И мальчик вдруг закричал на мать:
– «Жигуль», я тебе говорю!
Оттого ли, что ему не верили, или от обиды, ему самому неясной, в голосе его зазвенели слезы.
Тем временем Елена, отперев ключом дверцу машины, открыла изнутри мужу другую дверь, включила зажигание и, натягивая и разглаживая на руках кожаные перчатки, пока прогревался мотор, говорила:
– Она заверила, все в порядке.
– Но ничего не заметно до сих пор. Может быть, надо, чтобы ее обследовал врач?
– Ты не понимаешь. – Загадочная улыбка появилась на ее лице. – Все идет как надо, можешь мне поверить.
– Странно. И не грешен, а вот поди ж ты… И не верь после этого в непорочное зачатие.
Елена пристегнулась ремнем, плотней уселась в кресле, решительно прогазовала мотор, два резких хлопка раздались из-под машины сзади.
