– Машина – девочка еще, а карбюратор мне решительно не нравится.
– Переливает, – сказал Игорь. – Дело поправимое. Они отъехали, клок черной копоти, выброшенный выхлопной трубой, остался на снегу.
И была еще поездка в Рим, в этот вечный город. Очень престижная поездка, но сроки переносили несколько раз, и Елена волновалась, что все сорвется: им – в Рим, а этой женщине вот-вот рожать. Но все устроилось, еще неделя-полторы оставались у них в запасе.
Первое разочарование – отель, в который их поместили. Они еще не видели Колизея, не были в Ватикане, только с моста, проезжая, увидели Тибр, пересохшее, захламленное русло, по обнажившемуся дну какой-то ручеек протекал. И это – Тибр?
И стада маленьких, юрких, чадящих машин вдоль набережной сплошным потоком. Они еле втесались, впечатление было такое, что здесь каждый ездит, как хочет, и все при этом возбужденно жестикулируют.
В каком-то переулке, в глубине которого шла стройка, висели зеленые сети, ограждавшие леса, и работал компрессор, машина стала у переполненного мусорного ящика. Хорошо хоть Елена не видела, как из него выпрыгнула крыса, она до визга, до дрожи боялась крыс и мышей.
Ни швейцара в ливрее, ни дверей стеклянных… Шофер и встречавший их «профессоре» сами выгружали вещи. И это после Афин, после того отеля.
Их номер оказался на самом верху, фактически в мансарде, они втащили туда свои вещи.
– Это что, всех так принимают или только нас? – обратила Елена свой вопрос к мужу, поскольку некому кроме было выразить возмущение.
Крошечный душный номер без кондиционера, полутемный (ставни-жалюзи были закрыты), палас, вытертый до основания по сторонам кровати, как раз там, куда спускают ноги, нечистое покрывало. Елена брезгливо сдернула его на стул. Но простыни, наволочки были белоснежные, во всю ширину огромной двуспальной кровати – тончайшие простыни. И матрас – она попробовала ладонью – пружинил отлично. И душ был в номере. Если бы эти кровати в отелях могли рассказать, что перечувствовали, перевидали за свой век… Мысль эта иногда приходила Елене.
Но общее ощущение нечистоты, а главное, то, что их приняли и поместили не почетно (она связывала это с теми изменениями, которые в последнее время произошли в их стране), все это подействовало угнетающе, у нее разболелся висок.
Подняв раму окна, Елена толкнула створки рассохшихся ставен, и солнце ослепило, жар дохнул с улицы. Невидимый отсюда сплошной поток машин неумолчно гудел, а напротив, окно в окно, казалось, рукой достанешь, итальянка поливала из леечки цветы в корытце. Пышноволосая, с пышным бюстом и этой идиллической лейкой в руке, она в черной пустоте окна выглядела, как в раме старинной картины. Кто их таких писал? Брюллов? Итальянка улыбнулась приветливо и что-то сказала, Елена ответно улыбнулась и закрыла ставни; воздух в комнате, стена против окна стали полосатыми.
Следующий день был воскресный, в первой половине никаких мероприятий не намечалось, магазины закрыты, и они проснулись поздно. Скинув с себя простыню, Елена лежала вся в поперечных полосах – солнце, тень, солнце, тень – и чувствовала себя римлянкой. Ее рука с ярким маникюром поглаживала плоский живот.
Что-что, а фигура у нее была отличная: талия, бюст, бедра, она любила упираться в них ладонями. Игорь тоже проснулся.
– Ну? – сказала она. – И лучше б тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – Она соединила руки перед животом.
Он уже было потянулся за сигаретой, обнажив клок волос под мышкой, но вместо этого снял очки, положил их на тумбочку и, перегнувшись, стал целовать ее руку, носом отодвинув ее, целовал живот, напрягавшийся и вздрагивающий под поцелуями, а она гладила мускулистую его спину, на которую с ее живота перепрыгнули солнечные полосы, гладила плечи, перебирала пальцами по позвоночнику и все сильней, сильней прижимала его к себе, уже с пересохшим ртом, страстно зажмуренными глазами, один раз больно укусила в плечо. Матрас действительно пружинил отлично, она не ошиблась, и все в этот раз было хорошо. Вспотевшие, обессиленные, они отдыхали. Елена никогда не давала понять Игорю, что не единожды оставалась разочарованной, но он не мог не чувствовать, и потому ее слово в доме было решающим. А у него такая спортивная фигура, развитая мускулатура, рост. Более опытная ее подруга, Алина, имевшая, как замечала Елена, определенные виды на Игоря, объяснила ей, не стесняя себя в словах, что у мужчин высокого роста не редкость монашеское сложение. Но сейчас, на чужом матрасе, столько и стольких перевидавшем, все было хорошо.
– Ну, – сказала Елена, в пляжных туфлях выходя из душа с каплями воды на теле, и легла рядом. – И лучше бы тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – И она вновь повторила свой жест.
Сигаретный дым пластами плавал, перетекая из полосы света в тень.
– В конце концов, – он благодарно поцеловал прохладное ее плечо, – в конце концов ты права, все зависит от нашего взгляда на вещи. Как на что посмотреть. В девятнадцатом веке и раньше, раньше нанимали кормить, сейчас – конец двадцатого, сдвинулись многие понятия. Кормить, вынашивать и все остальное – это, по сути, вещи одного ряда. Вполне возможно, грядущий двадцать первый век введет новое разделение труда.
На улице уже было жаркое утро, а в номере с закрытыми жалюзи – полумрак, и некоторое время Игорь еще философствовал, отдыхая. Поднял его резкий телефонный звонок у изголовья, звонил «профессоре»: он ждет внизу, хочет покатать по Риму, показать Колизей. Игорь вскочил с кровати:
– Нет бы с вечера предупредить!
И уже из душа, сквозь льющуюся воду раздалось невнятно:
– Мой тебе совет: не углубляйся, погибнешь.
Они быстро оделись, Елена подкрасилась, многоцветную, яркую шелковую кофточку, которая ей шла, затянула узлом на оголенном животе. Когда они спустились вниз, все столики были пусты, официанты сметали крошки, складывали скатерти. С явным неудовольствием перед ними поставили молочник, плетенку с хрустящими теплыми булочками, несколько пластинок масла в золотой упаковке, джем, сахар, сахарин в пакетиках – европейский завтрак, входивший в стоимость номера. Налили кофе.
Профессор тоже спросил себе чашку кофе, отхлебывал и курил. Им хотелось есть, но он сказал, что неудачно припарковал машину, могут налепить штраф, поглядывал на часы, и они поскромничали, и в длительной поездке вспоминались им булочки, оставшиеся в плетенке, такие свежие, хрустящие. Но «профессоре» только показывал виды Рима, кормить их не собирался.
Возвратясь в Москву вечерним самолетом, они сразу же позвонили этой женщине.
Трубку взял мальчик:
– А мама в больнице.
В какой больнице, где – спрашивать его бессмысленно. И обзванивать поздним вечером десятки роддомов тоже глупо. Да и устали они после перелета. Но ночью разбудил телефонный звонок. Игорь, сонный, схватил трубку. И сладкий женский голос сказал:
– Поздравляю, папаша. С доченькой. Четыре сто. Вся беленькая, чистенькая, такая богатырша лежит.
И объяснила, что и когда можно завтра приносить.
Спустив босые ноги, они сидели на кровати растерянные. Ждали-ждали, а как-то внезапно произошло. Елену била нервная дрожь. Он поцеловал ее в висок:
– Поздравляю… – И неуверенно выговорил: – Мама.
Тысячи забот и соображений обрушились на них сразу. Считалось плохой приметой готовить приданое заранее, и вот теперь все надо было срочно купить, достать.
Все – розовое: девочка. Ну что ж, дочь обычно ближе к матери.
– Четыре сто! – повторяла Елена. – Одно могу сказать: мы ничего не жалели.
Небритый, Игорь сбегал в булочную, в молочную, впрочем, кефир, кажется, передавать не велели. И торжественно принес Елене три роскошных розы, она вторично приняла поздравление. Весь день прошел в непривычных хлопотах, в беготне; только передавая в окошечко сваренный бульон, морс и записку, только тут Елена сообразила, что надо бы, наверное, и этой женщине послать какие-нибудь цветы, хотя бы из
