И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, пока бабушка в кухне возилась, раз-два - на стол ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затёр, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.
Днём я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик! Леденец как был - на месте. Ну да! Дураки они днём браться за такое дело!
Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонёк и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул - леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел - топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось - всё подобрали.
Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.
Я решил, что у них в пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю длину. И они днём там сидят рядком и тихонько шепчутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.
Я всё время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над всеми моими штуками.
Я не мог больше терпеть.
И вот - я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой таскала, во все гости. Всё к каким-то старухам. Сиди - и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.
Вот я вижу - бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для этих старух - чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и натёр себе и лоб и щёки - всю морду, одним словом. Не жалея. И тихонько прилёг на кровать.
Бабушка вдруг хватилась:
- Боря, Борюшка, где ж ты? - Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:
- Что это ты лёг?
- Голова болит.
Она тронула лоб.
- Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду - малины возьму в аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору.
Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и всё приговаривала: "Я сейчас вернусь, живым духом".
Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернётся? Вдруг забыла там что-нибудь?
А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял с полки пароходик. Сразу руками понял, что он железный, совсем настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно, примолкли. Поняли, что я схватил ихний пароход. Ага! Сидите там на лавочке и примолкли, как мыши.
Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются.
Но внутри было тихо.
Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят как приклеенные.
Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтоб не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух, как плотно всё заделано. Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти верёвочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать - иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу дать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щёлку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его - хлоп! - и захлопну, как жука в ладони. Я ждал и держал руку наготове - схватить.
Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в серёдку рукой - прихлопнуть. Хоть один да попадётся. Только надо сразу: они уж там небось приготовились - откроешь, а человечки прыск все в стороны.
Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутрь рукой. Ничего. Совсем, совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я поднял руку. И под рукой, конечно, ничего. У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Всё криво становилась. И лесенки никак не приделать. Они болтались как попало. Я кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь всё пропало!
Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой.
Слышу ключ в дверях.
- Бабушка! - под одеялом шептал я. - Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!
А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:
- Да чего ты ревёшь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?
Она ещё не видала пароходика.
ПУТЕШЕСТВИЕ ХРАБРОГО ВАН-ГУГЕНА
Шесть недель перелистывал книги голландский воин Фома Ван-дер-Гуген. Это было четыреста лет тому назад, в старое время, и воин был старинный. Чего ж он книги перелистывал? В книгах он вычитывал, что ждёт его в пути, когда он на корабле поедет в Персию и повезёт золото, чтобы выкупить из плена своего брата Иоганна Ван-дер-Гугена. Корабли у голландцев на славу ни ветру, ни бури не боятся - не беда.
А вот на первой же странице толстой книги написано: есть в океане морской человек. Лицом он похож на человека, только руки коротки и хвост рыбий. Однажды влез он на борт купеческого корабля, и корабль накренился на борт и вовсе перевернулся бы, не соскочи человек обратно в море.
"Ничего, - подумал Ван-дер-Гуген, - на корабле можно к берегу пристать, выскочить на землю и удрать от морского человека". Перевернул страницу - ещё картинка.
Рассмотрел: рыба на ножках. Подписано: морская собака. В море плавает, как рыба, по земле бегает, как зверь.
От такой и на берегу не спасёшься.
- Ну, а шпага моя на что? - сказал Ван-Гуген и погладил шпагу по боку. Но через две страницы он увидал картинку, как чешуйчатый морской змей на выбор глотает с корабля людей - какого захочет. И если даже всё время ходить в латах, то змей съест вместе с латами, ему и железо нипочём.
"Ну, должно быть, только отчаянных грешников хватает змей, меня не тронет", - решил Ван-Гуген. Но дальше прочёл в книге, что змей ухватил как-то даже монаха самой праведной жизни.
- А вдруг всё это не так? - уж вслух сказал Ван-Гуген и хотел выпить вина, чтоб согнать страх, но внизу страницы увидал семиголовое чудище, и достоверный учёный писал: "Эту семиголовую гидру и сейчас ещё можно видеть в городе Венеции, где её показывают за небольшие деньги".
Уж если сам архиепископ Магнус пишет, значит, правда, и Ван-Гуген уж не читал больше, а дрожащими пальцами листал книгу. Вон чудище прямо с берега ухватило человека и ест, как кильку. Захлопнул книгу. Открыл другую. Вот тут радость.
Босые, голые люди простым бревном губят чудище - крокодила. Главное дружно налечь. Ван-Гуген приосанился, подбоченился. Эх, так его! Луком разят. Топором! Так его, голубчика. А-а-а, задрал ножки. Долго радовался Ван-Гуген. Ходил по комнате, ногой притоптывал - есть на чудище управа. Главное - дружно и не трусь.
Но вот он после обеда поспал, снова сел за книги: и вот на картине море, за морем огненные волны, с огнём уж тихая, мирная вода. А из тихой воды с края света подымается рука - пальцы до небес. Распялилась рука и вот-вот сгребёт когтями корабль. Тут уж трусь не трусь, дружно не дружно, всем одна жестокая судьба.
