– Эх, жаль. У меня дома кинокамера с итальянской пленкой.
– Низкопоклонник и космополит, – сказал я, – советская тебя не удовлетворяет? К тому же, Остап Бендер дал тебе отличный совет – не оставлять фотографий на память милиции.
Виктор улыбнулся и ответил:
– Тебе, по крайней мере, уже нечего опасаться. На тебя там не досье, а целая комната заведена.
Все рассмеялись этой шутке.
Спустя несколько лет следователь КГБ сказал мне:
– Вы помните, как пошутил Виктор Платонович, когда вы праздновали день Победы? А ведь он не так уж далек был от истины.
Что касается микрофонов и прочих способов общения КГБ с Некрасовым, у нас, у его друзей, ходила мрачная шутка, впервые произнесенная спортивным журналистом: 'КГБ натаскивает на нем своих кадетов'.
Однажды Некрасов рассказал мне любопытную историю.
Вечером на Крещатике его случайно встретил знакомый подполковник КГБ. Пригласил пойти выпить. А где ты выпьешь в половине одиннадцатого? Не ехать же ради этого на вокзал? Но подполковник самоуверенно заявил, что все будет в полном порядке, и повел Виктора в бар гостиницы 'Днипро'.
Массивная стеклянная дверь бара оказалась запертой. За стеклом, словно в витрине, стоял дородный старик-швейцар в униформе с золотыми галунами и лампасами. Швейцар открывал двери только чтобы выпустить посетителей из бара. При этом он подобострастно кланялся в знак благодарности за чаевые.
Молодой подполковник решительно постучал по стеклу. Швейцар не обращал внимания. Стук стал более настойчивым. Швейцар нехотя взглянул на двух не представлявших особого интереса людей в гражданских костюмах. Подполковник через стекло показал свое удостоверение. Старик отворил дверь и впустил их внутрь.
– Все, что затем произошло, не просто позабавило, а доставило мне огромное удовольствие,- рассказывал Виктор. – Швейцар из подобострастного принимателя чаевых вдруг преобразился в начальственную особу. Его седые усы и борода вмиг стали похожи на грим новогоднего деда Мороза. 'Ты кому, щенок, показываешь удостоверение? Ты что, сопля, при исполнении служебных обязанностей? Удостоверение ты решил пустить в ход, говнюк ты этакий? Так я тебе покажу удостоверение'. И он показал. Ты, конечно, не поверишь, но этот бутафорский дед оказался полковником КГБ. Мы вылетели из бара, как ошпаренные. Давно уже я не получал такого удовольствия.
Не знаю, были ли еще случаи, когда КГБ доставляло Некрасову удовольствие. Неудовольствия оно доставляло ему постоянно.
Зародыш конфликта с властями уже гнездился в Некрасове тогда, когда он писал 'В окопах Сталинграда'. Образ благородного лейтенанта Фарбера в ту пору был явным вызовом. Официальные власти, по меньшей мере, поддерживали антисемитскую версию о том, что евреи не воевали.
Не знаю, стал бы Некрасов так возиться с евреями, не будь это своеобразной формой протеста властям? Хотя…
Однажды видный киевский архитектор Иосиф Юльевич Каракис, преподававший на архитектурном факультете строительного института в пору, когда там учился Некрасов, рассказал мне, как они втретились в купе поезда Москва-Киев.
– Странно, но в Москве на перроне среди провожавших Некрасова были преимущественно евреи. Но что удивительнее всего, в Киеве его встречали тоже преимущественно евреи. Расставаясь на Вокзальной площади, я спросил Вику о причине такого подбора друзей. Знаете, что он мне ответил? 'Иосиф Юльевич, я просто люблю интеллигентных людей'.
Эту же историю я услышал из уст Некрасова. Зная о нашей дружбе с Каракисами, Виктор не без удовольствия рассказал, кто провожал его в Москве, кто встречал в Киеве, затем в лицах он изобразил, как, прощаясь у выхода в город, Иосиф Юльевич мялся, подбирая выражения, краснел, и, наконец, заикаясь, спросил, чем объяснить такой состав провожавших и встречавших.
– Как-только он начал заикаться, у меня не было сомнения, что именно он хочет спросить. Я прикинулся непонимающим. Почему бы не сделать пакость хорошему человеку? С трудом, -ты же знаешь его деликатность, – он сформулировал вопрос. А я этак невинно ответил ему, что даже не обратил внимание на национальность провожавших и встречавших. Что вы, Иосиф Юльевич, сказал я, – я просто люблю интеллигентных людей.
Фраза, произнесенная невинным тоном, была только полуправдой. Некрасов постоянно был в окружении евреев. Лейтенант Фарбер, а еще больше наполненная болью статья в 'Литературной газете' против превращения Бабьего яра в танцевальную площадку, вознесли Виктора Некрасова в глазах советских евреев. Он приобрел трудную и почетную должность их полномочного представителя во враждебном им окружающем мире. Эта к тому же опасная должность сделала Виктора Некрасова знаменем истинной нееврейской интеллигенции.По этому признаку люди поставили Некрасова в один ряд с Львом Толстым, Горьким и Короленко.
По этой же причине власть придержащие увидели в Некрасове особу крамольную, вырывающуюся из стройных рядов партийнопослушных писателей, строителей коммунизма.
Бабьий яр, в котором немцы и их подручные украинцы расстреляли несколько десятков тысяч киевских евреев, стал незаживающей раной в сердце русского писателя Виктора Некрасова.
Траурное осеннее небо нависло над Киевом 29 сентября 1966 года, ровно через четверть века после начала бойни в Бабьем яре. Бойни? Человечество еще не придумало этому названия. Трагедия? Катастрофа? Охватывают ли эти земные слова космическое сатанинство преступления? Способно ли человеческое сознание вместить и осмыслить происшедшее здесь?
Люди, не организованные, не приглашенные, опасавшиеся наказания за недозволенную демонстрацию, стекались в Бабьий яр. Даже приблизительно я не могу сказать, сколько сотен или тысяч киевлян пришли на стихийную демонстрацию памяти и протеста.
Почему эта демонстрация была противозаконной, если лозунги советской системы, если ее фразеология не сплошная фальшь и очковтирательство? Никакая власть, кроме фашистской не могла и не должна была опасаться такой демонстрации.
Режиссер Украинской студии кинохроники Рафаил Нахманович снимал фильм, которому не суждено было появиться на экране. Он снимал фильм с разрешения и благословения главного редактора студии Гелия Снегирева, находившегося здесь же, среди незаконных демонстрантов.
В этот день главный редактор Гелий Снегирев сделал первый шаг на тропе войны с преступной социалистической системой, войны, в которой он был уничтожен.
Огромная молчаливая толпа ожидала чего-то, вытаптывая увядший бурьян. Взоры людей остановились на Викторе Некрасове. И может быть поэтому он, один из толпы, стал ее выразителем и голосом.
Некрасов говорил негромко. Но такая тишина окутала Бабьий яр, что слышно было шуршание шин троллейбусов на Сырце, а тихое стрекотание кинокамер казалось смертельным треском пулеметов.
Некрасов говорил негромко о невообразимости того, что произошло здесь четверть века назад, о немцах, об их пособниках украинцах, о том, что коллективная память человечества должна способствовать предовращению подобного в будущем, о преступности забвения и умолчания.
Мы стояли рядом с ним и опасались, что его негромкая речь не будет услышана людьми, лица которых едва различались на большом расстоянии. Услышали. Впитали. Запомнили.
Серый недомерок, полуметровый камень из песчаника вместо памятника в Бабьем яре стал позорищем Киева. И власти, наконец, объявили открытый конкурс на проект памятника.
Интересный проект представил на смотр автор портрета Солженицына на поверженном бюсте Сталина. Было немало других хороших проектов. Некрасову понравился проект Евгения Жовнировского совместно с архитектором Иосифом Каракисом. У жюри было из чего выбирать.
С Некрасовым мы пришли в Дом архитекторов минут за пятнадцать до начала обсуждения. Однако большой зал уже был заполнен до отказа. Мы стояли в проходе, сжатые со всех сторон такими же безместными.
Произносились взволнованные речи. Чутко, как и все присутствовавшие, я еагировал на каждое слово, доносившееся с трибуны. Но Виктор, не знаю почему, был настроен иронически.
Во время выступленияя кинорежиссера Сергея Параджанова, наполненного высоким трагизмом, Виктор
