– Мишель? – треснул в мониторе недовольный фальцет. – Я уже, бля, надорвался звонить! Где была?
Мишель снова вздохнула и бросила взгляд на моё лицо. С закрытыми веками я походил на идеалиста, который – хотя всю жизнь был мёртвым – никогда не сомневался, что движется в правильном направлении. Как всегда после недавней стрижки, верхнюю половину лба скрывал мне чуб, который Мишель, поддев пальцами ножницы на коляске, отсекла на корню. Я сразу же испытал неловкость: без чуба лицо моё стало нагим.
– Почему молчишь? – снова треснул монитор.
– Не приставай! И к брату твоему пойдёшь вечером без меня: я еду к маме. И отстань, говорю: работаю без никого…
– А где этот мудак? Опять ушёл строчить стишки о тушах?
– Не смей! – вскрикнула Мишель. – Для тебя – туши, а для Стива – у него золотое сердце! – для него каждый труп – как распятый Христос!
– Да оставьте вы Христа в покое! – возмутился фальцет. – Тоже был чокнутый!
– Не выражайся, я сказала! Ненормальные – это вы…
– Евреи?! А кем был Христос, румыном?
– При чём румыны? – оскорбилась Мишель. – Я американка во втором поколении! Но всё равно говорю, что не всё – деньги! Я тут никого ещё с деньгами не видела. Стив правильно писал: все уходят туда как Христос, без цента!
– Деньги там тратить негде, – рассердился фальцет, – деньги, бля, созданы не для там, а для здесь, ясно?
Мишель почему-то отсекла мне волосы и за ушами. Я заметил, что в профиль выгляжу другим человеком, чем анфас. Причём, если смотреть слева, – то похож на актёра в роли соблазнителя, а справа – в роли парашютиста.
– Мне мудрость ваша вот она уже мне где! – ответила наконец Мишель и чиркнула пальцем по горлу, сперва по моему, а потом хмыкнула и поправилась – по собственному. – Я тут из-за тебя случайно полоснула по горлу не себя, – и проверила на податливость мой локоть, застывший в нелепой, вздёрнутой вверх, позе.
– Полоснула не себя? – не понял фальцет.
– Не в том смысле… Ну, разогни же руку!
– Ты это кому? Клиенту?
Локоть наконец хрустнул – и рука разогнулась. Мишель вздохнула и бросила в монитор:
– Не говори глупостей! А где ножницы? Идиоты, прикатили человека в плавках! – и чиркнула ножницами. Ткань на плавках разлетелась в стороны, и мне стало неловко не только за форму моего члена, но и за цвет. – Слушай! – воскликнула она и вернула ножницы в карман. – А он ведь, боюсь, тоже еврей.
– Еврей? – воскликнул фальцет изменившимся тоном. – Несправедливо: Стив, гавнецо, чешет дома куплеты о трупах, потому что у него, бля, золотое сердце, а еврея в это время берут и режут… Причём, мёртвого. А отчего умер, кстати?
– Как раз от сердца, но жена говорит, что сердце у него было всегда от головы. Просила посмотреть только голову. Так что отстань: голову открывать – морока! – и она отключила монитор, чем обрадовала меня, ибо стоило мне понять, что предстоит трепанация черепа, меня охватило волнение, испытываемое в детстве, когда мне разрешали разбирать испортившуюся игрушку…
К этому Мишель и приступила: левою рукой обхватила мою голову и потянула к своей подмышке, а правою подогнала под основание черепа брусок с выемкой. Присмотрелась к посадке головы, поправила её и, вытащив из кармана гребёнку, расчесала мне шевелюру в поперечный пробор – от одной подстриженной заушины до другой. Через мгновение вместо гребёнки она сжимала в руке скальпель, который вонзила мне в кожу за левым ухом и потянула по расчёсанной тропе.
Поначалу нож шёл гладко, но стоило ему миновать область мягких височных костей, он стал спотыкаться и сбиваться с пробора. Мишель вытаскивала скальпель из раны и отирала его о тряпку на поручне коляски: кроме волос и крови тряпка запестрела дольками искромсанной мясистой кожи.
Добравшись до правой заушины, Мишель поддела отороченную кромку кончиком скальпеля и толчками стала внедрять его между костью и мякотью. Скоро вся верхняя кромка надрезанной кожи бугрилась на черепе, как разбитая в кровь губа над десной.
С нижней Мишель справилась быстрее, отложила нож и принялась разминать кисти к следующему действию.
16. Меня охватила неиспытанная разновидность стыда
Пригнувшись, она загнала восемь тонких пальцев под верхнюю строчку надреза и прищемила её снаружи двумя большими – с просвечивающим сквозь резину кизиловым лаком на коготках. Убедившись в надёжности хватки, закусила губу, напрягла кисти и резко оттолкнула их от себя.
К моему изумлению, вся задняя половина шкуры на черепе, хотя и с глухим треском, отстала легко – как спадает чадра. Не дав мне опомниться, Мишель запустила пальцы под кромку другой половины отороченной мякоти и дёрнула её теперь вниз.
Меня охватила неиспытанная разновидность стыда. Всё лицо – лоб, брови, нос – скаталось у подбородка в бесформенный кляп и обнажило жёлтые влажные пятаки жира, испещрённые розовыми капиллярами и пронизанные – на уровне исчезнувших ноздрей – пучком чёрных волос. Не совладав с омерзением, я внушил себе, будто это не я. Тем более, что таким я себя и не знал.
Помогла Мишель: схватила с каталки моток туалетной бумаги и стала шустро обвивать мне ею череп, от лба к затылку. Первые несколько слоев жадно впитали в себя влагу и окрасились в оранжевый цвет, но потом, когда лента перестала промокать, – не понять было что же именно скрывается под бумажной толщей. Необёрнутой осталась только макушка – пролёт, на котором Мишель уже разрезала шкуру и расцарапала скальпелем желобок.
Сжимая теперь кочан моей разросшейся головы, она взяла с каталки короткую пилу и, отставив мизинец, изящно – словно скрипичным смычком – зачастила ею вдоль по желобку. Звук был высокий, как полёт зуйка, но саднящий, как зубная боль. Сдув с желобка пыль из костяных крошек, Мишель извлекла из груды инструментов на каталке металлический обруч и натянула мне на лобную кость. В центре венца торчал стальной винт с крылатой гайкой.
Разгадав назначение инструмента, я содрогнулся, а Мишель принялась гайку закручивать. С каждым оборотом обруч глубже въедался в бумажный кочан и прогибался на висках.
Вскоре Мишель пригнулась ко мне ниже, обхватила гайку всеми пятью пальцами и напрягла кисть сильнее. После двух дополнительных тугих оборотов гайка застопорилась, но потом вдруг – вместе с коротким скрежетом металла – раздался звонкий треск лопнувшей кости, и из расколовшейся по желобку макушки в подставленную ладонь выскочил гладкий комок ослепительной белизны.
Не разгибаясь, Мишель выхватила правой рукой из кармана ножницы и чиркнула ими сперва по двум сонным артериям под этим колобком, а потом стала возиться с двумя толстыми приводами, соединявшими его с туловищем. Приводы упрямились и выскальзывали из прикуса.
Напряжение разрядил писк Панасоника.
Не разгибаясь, Мишель дотянулась ножничным мыском до кнопки на аппарате.
– Ты? – выдохнул телефон.
– Стив! – вздохнула Мишель. – Слава Богу!
– Почему такой голос? – встревожился Стив. – Одна?
– Поза такая: с мозгом работаю… Ножницами…
– Ножиком надо!
– Знаю. Просто загадала: если удастся ножницами, – значит «да», а нет, – значит, «нет».
