сделать по двум обстоятельствам.
Во-первых, к тому времени проза обретёт самую авангардную из форм – несуществование. А несуществование в предисловиях не нуждается. Вместо романов через тысячу лет будут сочинять лишь словари; причём, такие, куда слова заносятся не по алфавиту, а как попало. Эти романы будут поэтому обо всём сразу.
Во-вторых же, если этого даже и не произойдёт, то к тому времени я тоже, возможно, уверую в суетность любого действия. Включая писания предисловий.
Итак, шумная ныне тема третьего тысячелетия. Нового призрака, который 'забродил' не только по Европе. Призрака, превратившегося в демона массового сознания.
Коснуться тут этой темы представляется уместным именно потому, что касающиеся её нижеследующие объявления как раз и составляют инструкцию к адекватному потреблению главной темы книги – суеты.
Новое тысячелетие – остроумная тема. Но нелепая. Как, скажем, остроумно, но нелепо было бы изречь, что Мистер Х., воспользовавшись случаем появления на свет, преуспел. А преуспел в том, что был – после рождения – живой. И этот самый успех сопутствовал ему вплоть до мгновения, когда он скончался. Или: этот успех отказал ему лишь однажды. Да и то в конце.
Можно придумать и другие подходящие к случаю фразы, каждая из коих будет правильной, но глупой. Ибо дело не в словах или в способе оперирования ими, не в мышлении, а в ситуации. Самой по себе суетной: пока Мистер Х. жив – он живой, а когда перестаёт быть таковым, то становится, наоборот, неживым. Например, – мёртвым. Философу Витгенштейну казалось, кстати, будто границы нашего мышления обусловлены границами языка. Однако правильная речь – отнюдь не гарантия правильной мысли. Свидетельство тому – подавляющее большинство из когда-либо правильно выраженного или записанного.
Проблема тысячелетия, или даже времени вообще, – не реальная проблема, а вербалистическая. Лингвистическая. К сути вещей отношения не имеющая. Это – просто звуковой (при речи) и графический (при письме) символ. Который в качестве такового и залегает в наш мозг. Не в природу. Время вмешивается в суть человеческой жизни так же поверхностно, как новый год – в привычку курить. Хотя многие бросают табак первого января, ни сам этот день, ни приученный к курению организм не повинны в отказе от этого удовольствия. Так же, как если это удовольствие убийствененно, – то отказ от чтения предупреждающих ярлыков на сигаретной коробке от 'табачной' смерти не спасает.
В течение долгого срока до наступления 'нашего' времени, которое мы то ли из каприза, то ли из сомнительных представлений об удобстве стали расфасовывать на годы, столетия и тысячелетия, пришлёпывая к ним всякие цифры и слова, люди относились ко времени весьма неволнительно. Как относятся к воде в кастрюле. В качестве каковой и представляли его себе древние индусы, китайцы, египтяне, греки и римляне. Причём, эта кастрюля представлялась им даже дырявой. Из неё сочилась вода в другой сосуд – и потом из 'другого' заливалась обратно в дырявый.
Впрочем, если даже вода и не повторялась, то 'новая' отличалась от 'прежней' не резче, чем отличается одна капля от другой. Или одна песчинка от другой в другом сосуде для 'контроля' над временем. В таком сосуде, в котором из века в век перекатываются (из одного пузырька в другой) не просто одинаковые песчинки, но – одни и те же!
Причём, – и это скандально важно, – ни вода, ни песок не подсказывали нашим предкам, будто то, что символизируют собой капли или песчинки, можно насиловать в воображении: разделять его на несколько 'категорий'. Скажем, на три – прошлое, настоящее, будущее. Наши предки относились к реальности с куда большим почтением, то есть непривередливо, – а посему любые возможные (в воображении) 'категории' считали достоянием самой природы. Благодаря чему и будущее, и настоящее, и прошедшее, и любое иное возможное время пребывало для них в одной и той же кастрюле или колбе. В качестве неотличимых друг от друга капель и песчинок.
Каждую из которых можно потрогать и каждая из которых может быть чем угодно – и прошлым, и настоящим, и будущим.
Правы они оказались по крайней мере вот в чём: во вселенной царит Великое Безразличие. Скука. Неподкупность. Неподступность. Жизнь не подозревает, что мы – увы или ура – вступаем в третье тысячелетие. Суетимся по этому поводу мы, – не она. Точно так же лес не подозревает о приближении праздника, когда под новый год мы срубаем ель, тащим её в дом, украшаем игрушками и, пардон, шумим. Лес продолжает быть чем был – лесом. И вести себя как ему и положено. Либо шуметь, либо нет.
Если бы даже вышесказанное было неверно, то всё равно следующее объявление неоспоримо. Хотя бы потому, что вышесказанное верно.
Вот это объявление: За истёкшее тысячелетие ничего нового для сущности человека и его жизни не произошло. Как не произошло за предыдущее. Как не произойдёт поэтому и за начинающееся. Впрочем, будущее неосуществимо не только потому, что неискоренимо прошлое. Или не только потому, что в нынешние времена будущее перестало быть чем было в прежние времена. Или не только потому, что, хотя каждый человек живёт будущим, никто не хочет переселяться в него из настоящего.
Будущее неосуществимо по той же причине, по которой не осуществилось в своё время прошлое, – в то самое время, когда это прошлое было ещё будущим. Под неосуществимостью я понимаю изменение человеческой природы и сущностных условий бытия. Причём, такое изменение, которое значило бы 'улучшение', – иначе зачем бы пришла кому-нибудь в голову идея изменять существующее?
Будущее неосуществимо, ибо неисправимо прошлое – пусть даже человек, в отличие от 'соперничающего' с ним Бога, и 'умеет' постоянно перекраивать прошлое, оставляя Сопернику будущее. Кто-то (из людей) признался, что ненавидит прошлое: оно угрожает его будущему. Он был прав несмотря на то, что каждому поколению свойственно не просто 'принижать' прошлое, рассматривать его всего лишь как подготовку к сиюминутному, но и подгонять прошлое к своему представлению о том каким же именно продолжение должно быть. Не я, дескать, принадлежу прошлому, а оно мне.
Никакого продолжения, тем не менее, никакой преемственности в природе нету. Нету и в истории. Тем более, что нету и истории. История – это фикция ума. Впрочем, если бы она и была столь же реальной, как природа, то и в этом случае следовало бы объявить, что ни в чём никакой преемственности нету. И никакого сущностного изменения. Всё в общем и целом повторяется.
Изменяется у людей иное – идея, идеал, идеология. Но это изменение изменяет лишь стиль существования. Костюмы Версачче – воплощение иной идеи и идеологии, иного идеала, чем идеи, идеология и идеалы той поры, когда фирмы по продаже недвижимости торговали исключительно пещерами. С самим Версачче, однако, произошла история до-смерти знакомая обитателям тех пещер: его из живого сделали мёртвым. Вот почему прав сатирик, который рассчитанное звучать гордо 'Esse Homo!' назвал доносом. Страдая детской болезнью привнесения в мир смысла и порядка, человек не смог, однако, укротить в себе животную сущность, ибо стихия развития мира не подчинена никакой умозрительной воле. Человек не смог этого сделать, пусть и добился кое-каких успехов в укрощении стихии не-человеческой.
Существует мнение, будто смысл истории как “формы знания” заключается в её способности порождать вопросы. И будто динамика этих вопросов и есть, собственно, исторический процесс. И будто в зависимости от вопросов меняется и история, которая поэтому так же загадочна, как – ненаступившее. Между тем подобно тому, как все проблемы человека сводятся, в конечном счёте, к неразрешимому конфликту между переживанием им своего бытия и знанием о его обречённости, “динамика” порождаемых историей вопросов есть лишь иллюзия динамики, ибо какими бы ни были вопросы, сводятся они к столь же неразрешимому конфликту между (в любой последовательности) “нынешним”, “прошлым” и “будущим”.
Тем не менее этому конфликту суждено, видимо, восприниматься каждым поколением в качестве современного, то есть порождённого историей, – и происходит это по той же неустранимой причине, по какой каждый человек – осознанно или нет – заново решает неразрешимую задачу бытия.
Любопытно также и то, что каждое поколение “открывает” веские причины, в силу которых вечные
