опустились две белые чайки. Словно обычные городские голуби, издревле нищенствующие на площадях, эти морские птицы, белоснежные и чистые, бодро зашагали по дороге, что-то подбирая на ходу своими изогнутыми клювами. Сторонясь проходящей машины, они взлетели, вскинув длинные острые крылья, и тут же опустились назад на асфальт.
ПОЛЕТЫ БЕЗ КРЫЛЬЕВ
Чайки тщетно пытались напомнить Келиму о прошлом, которое когда-то было будущим, о предстоящем скором отъезде из Финляндии, каковой совершался и в прошлом веке, когда девушка Эрна Паркконен вышла замуж за русского негоцианта и уехала вместе с ним в Санкт-Петербург.
Келим не помнил того, что, умерев глубокой старухою в столичном городе
России, он родился в Сухуми, на Кавказе, младшим сыном в многодетной семье турка-месхетинца Рустама Келима. А теперь, словно озабоченной пропитанием чайке, ему предстояло рыскать по городскому асфальту – тоже как бы в поисках чего-то очень нужного для этой жизни. Не зная ни слова по-фински, он отправился искать дом по известному адресу и через полчаса уже встретился с человеком, который смог бы ему что-то рассказать об Урхо Тиммонене.
Финская строительная компания возводила высотную гостиницу в Москве, Келим работал на том же здании в кавказской бригаде, и однажды в ночную смену ему довелось увидеть, как светловолосый финн вдруг бросился в проем окна с девятого этажа, но не упал вниз, а плавно пролетел между домами и вскоре исчез в темноте ночи. С тех пор монтажника Урхо не было на стройке, и на вопрос, где он, финский прораб ответил Келиму, что молодой рабочий уехал домой, чтобы жениться на одной девушке, с которой был давно помолвлен.
С рыжими концами курчавых волос, словно тронутых ржавчиной, Олли Тиммонен, старший брат улетевшего монтажника, ни слова не знал по-русски, но что-то мог с трудом вылопотать по-английски. Сморщив веснушчатый лобик над синими глазами, он напряженно вглядывался в лицо нежданному гостю и, когда понял, что тот спрашивает про Урхо, торопливо закивал и вдруг заплакал, по-мальчишески утирая глаза кулаком. Затем он посадил Келима в свою машину и повез его на кладбище, где показал могилу у края семейного участка: удивленно вытаращившись, с памятника младенческим взором уставился на Келима тот самый монтажник, который улетел со стройки.
Финский юноша успел-таки перелететь через границу и был найден мертвым у полотна железной дороги, следовавшей от Хельсинки к лапландскому Северу…
После посещения кладбища Келим вернулся в гостиницу и долго пролежал в постели, не в силах по- другому справиться с охватившим его вдруг беспокойством и чувством бескрайней тоски. Он пытался растворить в дреме горячее жжение сердца, но оно лишь беспрерывно теряло равновесие и, как бы в обмороке, тяжело падало в бездну.
В Финляндии ему было уже нечего делать, важный клиент был окончательно утерян, и он решил на следующий день лететь в Португалию. Но вечером к нему в гостиницу зашел брат монтажника и привел с собою одноногую девушку. Она была на костылях, которые вместе с ее целой ногою составляли три точки опоры, и безногая довольно проворно передвигалась, налегая подмышками на костыли, затем перебрасывая по воздуху тело вперед и четко ставя ступню перед собою.
Это была невеста погибшего Урхо, и его брат съездил за нею в соседний город, чтобы показать ей гостя из России, который знал парня в его московской бытности. Девушку звали Улла Паркконен, и она произнесла несколько слов по-русски. “Кариашо! Добри ден!” – весело улыбаясь, залпом выпалила она, держась на трех точках опоры перед Келимом. Она родилась на свет, меченная странным уродством: одна нога ее была только до колена, а на пальцах нежных и женственных рук вовсе не было ногтей. В прошлом веке ее прабабушка оказалась воплощением демона смерти, о чем теперь, в минуту встречи, не знали ни сам Келим, ни жизнерадостная, несмотря на свою беду, финская девушка.
Жизнь, настоящая, доступная лишь человеку, бренная жизнь вновь предстала перед Келимом в образе этой веселой девушки на одной ноге, с костылями под мышками. Равномерный гул веков, словно медный набатный звон, наполнил то пространство в нем, что было накрыто непроницаемым куполом его черепа. И в этом крепком кавказском черепе возникла догадка, почему неизвестный шахматист, проводящий эту партию игры вслепую, сделал подобный ход – пошел пешкой, пожертвовал простодушным финским работягой, двинув фигуру на битое поле.
Одноногая финка содержала в себе такой могучий заряд жизненной энергии, что ей, в сущности, не нужны были эти громоздкие костыли, чтобы передвигаться.
Она могла бы спокойно летать, как и ее погибший жених, и делать это гораздо лучше, чем он. Но она об этом пока не знала: так любой гений не знает о своем могуществе до поры до времени. Кто-то, опередив Келима, убрал молодого финского летателя, чтобы тот не открыл своей невесте ее необыкновенного дара… Но в таком случае это был слабый ход. Она все равно будет летать и когда-нибудь станет великим инструктором полетов. Можно было, конечно, спокойно взять теперь и эту открывшуюся фигуру… И предназначенная для такого хода орхидея была у Келима… Но в данной игровой ситуации он, подчинившись наитию, решил не брать этой сильной фигуры, которую по оплошности или же, наоборот, по хитроумному расчету открыли теперь для его удара. Он действительно не догадывался, что странное чувство приязни, испытываемое им к Улле Паркконен, является не чем иным, как симпатией его прошлой финской жизни к нынешнему бытованию своей правнучки.
Келим пробыл в Финляндии еще два дня: поехал в тот город, где жила девушка
Улла, был гостем в ее доме, познакомился с многочисленной ее родней. Он пел малоподвижным, сдержанным финнам застольные грузинские песни. Бражный, с хмельной улыбкой на устах, обнимался с Юханом, отцом Уллы, и на русском языке говорил девушке о своем искреннем восхищении ею. Но она понимала по-русски лишь те несколько слов, которым научилась у покойного жениха. Зато в порыве смелого чувства сама поцеловала гостя при всех, крепко обняв его за могучую шею, и сдержанные финны при этом издавали одобрительные веселые возгласы.
Улла показала гостю ту часть дома, где должны были жить после женитьбы они с
Урхо. И там было много чего диковинного для Келима, но больше всего остального поразила его приуготовленная для супружеских блаженств громадная кровать с прорезиненным матрацем, наполненным морской водою. Келим даже полежал на этом матраце, поколыхался на его зыбких волнах, прислушиваясь к глубинному бульканью, а девушка стояла рядом, опираясь на костыли, и с самым добродушным видом смотрела на него.
На следующее утро Улла хотела сказать заморскому гостю, что Урхо она знала с детства, а его, Келима, она узнала два дня назад, но у нее такое чувство, будто она знакома с ним всю жизнь. И это святая правда. Однако, когда девушка зашла в отведенную для гостя комнату, чтобы разбудить его к завтраку, там никого не оказалось. Кровать стояла, аккуратнейшим образом заправленная. А самого Келима не было – он в это время в хельсинкском аэропорту садился на самолет, улетающий в Лиссабон.
Молодая финка бросилась ничком на аккуратно убранную руками вероломного гостя кровать, отбросив костыли, грохнувшие на пол двумя торопливыми ударами в полной тишине дома. Девушка бурно плакала, не сдерживая своих рыданий и сжатыми кулаками колотя по подушке, на которой совсем еще недавно покоилась темноволосая мужественно красивая голова мужчины. Она родилась без ноги, но, несмотря на эту роковую беду, Улла верила в себя и чувствовала, что она создана для счастья. Урхо разделял с нею это чувство, но он умер… И вдруг появился в ее доме этот необычный гость, который тоже понимал и, казалось, всем сердцем разделял с нею душевную ее уверенность… И он исчез бесследно, словно его никогда и не было…
Келим летел в самолете “PANAM” над чахлыми финскими лесами и невысокими горами, покрытыми сплошь хвойными деревьями. И ему вдруг стало необыкновенно печально от всего этого: плавного полета над финскими просторами, где яснооко расплескались многочисленные пятна озер, от неторопливого этого полета над дремучими лесами, медлительными финнами, острокрылыми чайками, автомобилями с
