была полна странными, необъяснимыми звуками, шорохами, подпечным бормотаньем, подпольным уханьем, и то и дело в сенях сама собою с неимоверной силою хлопала дверь. И в тот вечер, когда я читал про соловьев, тоже хлопнула дверь в сенях, но вслед за тем медленно, с кошачьим пением стала приоткрываться дверь в избу…
Я внимательно смотрел на эту дверь поверх портфеля, который стоял возле кровати на стуле, и множество мыслей проносилось в моей вдохновенной, горячечной голове. Я думал о том, что недавно ни с того ни с сего сорвалась со стены и грохнулась об лавку рамка со стеклом — «фирман», где сусальным золотом была запечатлена какая-то арабская молитва, утешавшая еще старую хозяйку дома, и одновременно о том, что не мог бы написать подобного о соловьях и ягнятах какой-нибудь сукин сын, и представлял, как идет по смутно белеющей ночной дороге бандитская лошадка, уныло покачивая головой, уставясь кроткими глазами себе под ноги. Все это пронеслось в моей голове, пока медленно, со скрипом открывалась дверь, на которую я смотрел с каким-то неясным для меня самого напряжением и с надеждой.
Дверь наконец открылась, и в избу вошел улыбающийся сероглазый усатый архангел с простецким лицом, школьный сторож Аслям-агай, на ходу отстегивая от рамен своих мокрые сникшие крылья. Он принес мне полведра махана, парного конского мяса, и тут же принялся растапливать печь…
То было прошлой осенью, а теперь идет май, летят яркие последние дни учебного года, скоро быть летним каникулам. И я думаю о том, что теперь-то хлеб насущный, хлеб подлинный и честный я всегда сумею заработать себе. Дети из Татаро-Крапивенского и Синих Вершков, откуда за четыре километра ходят к нам в школу, признали, похоже, мою методику. Которая, кстати, совсем проста.
Я им рассказываю не только о войнах, восстаниях, нашествиях и смутах, о происках тиранов и ошибках великих полководцев, но и о разных шедеврах, которые создавались художниками в то же самое время, когда происходили эти события. Таким образом, я пытаюсь дать учащимся представление об Истории как о совокупности творчества и самоуничтожения, жертвенности и преступлений. И пусть ощутят они на своих молодых нежных лицах тепло и отсвет далекого будущего, когда забудется жестокость, настанет веселие и замкнется наконец единая цепь Доброты, Милосердия и Творчества.
А вот и он — настоящий маг: майский теплый вечер, в приречных кустах лещины и поникших зарослях ив поют соловьи. Одни поближе — позвонче, другие подальше — тише. Похоже, что у каждого крошечного певца имеется своя обширная вотчина, рассчитанная на естественную протяженность его песни. Каждый вступает в общий хор, находя свое мгновение для этого, определяя его безупречным музыкальным наитием, вкусом и прирожденным чувством контрапункта, — и плывет над весенней землею, клубясь вместе с яблоневыми лепестками, торжествующая соловьиная фуга. Я слышу ее и не слышу: я живу, и меня уж давно нет на свете — и в том не вижу для себя печали. Это эхо, всего лишь соловьиное эхо, летит на гребне майского рассвета, и размашистые волны времени бегут вдаль, унося к берегам иных веков одухотворенные птичьи голоса, — но я сам уже вплетен, словно тонкое волоконце звука, в эту вечную музыку.
Я слушаю соловьиные концерты, испытывая тихую и скромную гордость, что ценою нелегких душевных усилий сумел постичь доброту Отто Мейснера, магистра философии. Однажды в Москве, еще в те давние дни, когда я бегал по жаркому городу, то и дело падая в обморок от слабости, свирепого горя и растерянности, на какой-то площади или, может быть, в троллейбусе — не помню точно где — рядом со мною оказался некий призрак мысли. Склонившись к моему несчастному уху, он моим же собственным голосом прошептал, что я существо маленькое, очень маленькое и почти незаметное, и никто за мною не следит сверху, поэтому нечего мне стыдиться позора и срама компромиссов, что надо скрывать все на самом дне сердца и потихоньку делать то, что мне нужно. Ты проживешь и так, и так, шептал отделившийся от меня голос. И действительно, оглядываясь вокруг себя, я видел, что можно прожить «и так, и так». Но все же я очень рад, что подпортил нос другу своей бывшей жены, уехал от них и теперь живу здесь. А больше всего я рад тому, что никто меня не принуждал так действовать. И все последующее вышло у меня тоже без принуждения — я сам, все выбрал сам…
— Но так ли это, мой внук? Так ли уж ты сам сделал выбор? Не я ли взял тебя потихоньку за руку и привел сюда? Вспомни, дорогой мой, каким образом пришла к тебе счастливая мысль направиться в эти края.
— Да, да, Отто Мейснер! Мне в голову пришло поехать к брату, забрать твои бумаги и почитать… С этого и началось, ты прав.
— Вот видишь, все имеет причину, связь и свое особенное значение в нашем мире. И подлинная духовность нетленна — она приходит на помощь, когда нужно, легко преодолевая даже барьер смертного мига.
— Но разве твоя смерть явилась барьером между нами? Наоборот, она-то и стала прологом наших с тобою отношений. Не будь ее, я не смог бы так безоглядно поверить в твою доброту, Отто Мейснер.
— Следовательно, отнесемся к сему обычному факту aequo animo, то есть спокойно. Тем более что после такой мгновенной метаморфозы является возможность долго, долго беседовать со своим разумным внуком! А это не менее приятно, чем, скажем, прижизненно беседовать со своими златоволосыми внуками, которых еще нет на свете. И ты знаешь теперь об этом, как и я, и они тоже узнают — для того и живут, гремят, бегут сквозь прозрачное земное время благозвучные человеческие письмена.
