Что нам бросают, йогда мы тонем? Концы. За концы нужно уметь держаться. Они спасают. Без них, как без дна, все куда-то проваливается. В конце начинается начало.
Для того чтобы не было пата, нужны основания. Вот – основания, а вот – обоснованное. И кто-то (может быть, я и ты) готов к действию. Под ногами – твердость почвы. В голове – простота мысли. И нет усталости. И что-то разумное становится действительным. Но сегодня – это всего лишь сегодня, а завтра – это все-таки завтра. И у того, что будет завтра, больше оснований для разума истории, чем у того, что есть сегодня.
А если нет оснований, если они были – были и исчезли. Например, размыты скепсисом. Или стали равны друг другу. Вот и то, и это. И шило, и мыло. И для того столь же оснований, сколь и для этого. А ты, как осел, посередине, т. е. в лабиринте, и тебе 'на что-то нужно решиться. С умом. Но ум заходит за разум. И полагаться на него в этом захождении нельзя. Что бы ты ни сделал, все будет глупо. Все выйдет по-дурацки. Как-нибудь. У кого основания? У сильного. Есть сила, есть и основания. И вот сила обессилила.
Здесь не ум должен подавать совет. Нет для него причин. Здесь само сознание блуждает по лабиринту рефлексивной беспредметности. Что его выведет? То, что наобум. Соборный орган жизни. Это если по- русски. Или априорное чувство нравственности. Это если по-европейски. Вот есть этот орган, и можно наобум, не оглядываясь на ум, делать что-либо глупое. В конце концов глупо отказываться от глупости. Например, шило менять на мыло. Поменяли, и кто-то, может быть я, выйдет из лабиринта, совершив обход проблемы, на которой застревает рассудок. И это жизнь.
А если нет этого органа? Вот молчит почему-то априорное чувство твоей нравственности. Что-то сломалось в нем. Тогда что? Вот тогда игра. Тогда тщета и пат для разыгравшихся в игре, известной как «Апокалипсис».
Пат – символ сломанной априорности в устройстве космоса, след рассеивания трансцендентализма. Нечем стало жить. Все есть. Но это все есть как-то опосредованно. Не прямо. Сбоку. Через кого-то. Что-то много стало посредников.
Нет непосредственного. А значит нет и коллективных органов жизни непосредственного, т. е. нет соборности. Что есть? Симулятивная коллективность.
Колхоз. От соборности остается внешнее. Кожура.
Вот плоды, а вот тело коллектива. И плоды влекут это тело, а тело желает эти плоды. И все теперь зависит от того, есть ли у коллективного тела органы или нет их. Если они есть, то это значит, что кто-то смотрит моими глазами, слушает моими ушами. Голова моя, а мысли в голове существуют по законам симулятивной коллективности. На теле коллективности высыпала сыпь сытости.
О чем говорит сытый? Об органах. Почему? Потому что нечем жить стало. Нет во имя.
Ведь сытый – это спекулятивный субъект. Это коллективное тело без имени. Органы у него есть, а имени нет.
Вечный шах создан для сытых. Ведь шах – это аппарат для захвата плодов. Машина коллективности. Производство произвадств. Вечный шах – это бытие, бытийствующее удвоением бытия.
1.6. Смехопаты
Вечный шах – еще не пат, но ничья в нем уже обеспечена удвоением бытия. Например, полаганием в конце конца. Шах маскирует. Он держит неокончательностью конца. Пат разрушает апокалиптическую связку бытия. Вот все говорят Апокалипсис, Апокалипсис. А где он, этот Апокалипсис, еще никто не видел. Думали, что в конце – конец, а оказался пат. Кто думает, что в конце конец? Смехопаты. Дизайнеры так не думают. Но они и не ломают себе голову. Почему? Потому что смешно быть здесь вовне и знать, что там внутри.
Смех – это патовая форма склеивания многих в одно поверхностное целое. На поверхности смех быстро портится. Он становится мелким смешком, теряет всякую связь с мистерией. Скрип, т. е. смех культуры слышно по всей поверхности пата.
Везде смеются. Все смешно. Кругом смехопаты. Смехотворчество создает дизайн мнимых глубин пата. Но это-то и смешно. Смех без причины – признак дурачины.
Смех постепенно переходит в повседневную икоту. Икать и смеяться – это одно и то же в эстетике сытых. Вечный шах существует для смехопатов. Он ими кормится.
1.7. Эстетика пата
Патоанализу подлежит не отклонение от нормы, а ноль нормы. Нулевая нормальность пата расшифровывается в эстетике. Например, есть добро и есть зло. И добро не совпадает со злом. Что-то из них выше, а что-то ниже. Этика не любит нулей. Но эстетически все равно. Область, в которой добро и зло равны, я называю эстетической. То есть патовой. Эстетика низкого не отличается от эстетики высокого. Это одно и то же. Это ноль. А на нем, как на фундаменте, норма и отклонение от нормы.
Патоанализ вылавливает эстетические нули и отмечает следы, которые они оставили на теле, после распада души. На что душа распалась? На дух и тело. И ни там, ни здесь нет места морали. Везде эстетика. Патовая эстетика – это машина разрушения души. Это нулевая смерть вселенной. На всем следы эстетики. На всем следы смерти.
Везде дизайн пата.
«Гонорий забавлялся любимым петухом, когда получил известие о падении Рима». Не помню, у кого я вычитал эту фразу, но помню, что она увела меня к Бердяеву.
Вернее, к пароходу, на котором Бердяев, а значит и его любимый кот Мури, плыли в Европу, в изгнание.
Бердяев – не Гонорий. Но и тот, и другой эстетики пата. Гонорий – телесной.
Бердяев – духовной. Что Рим? Гонорий боялся за судьбу петуха. У Гонория – Рим. У Бердяева – Россия. Но что Россия? Бердяев боялся за судьбу кота. Когда кот умирал, Бердяев икал и плакал. Когда умирала Россия, Бердяев был озабочен поисками чистого носового платка.
Россия – она далеко, как что-то ноуменальное. А кот – вот он, рядом, под рукой.
Его можно потрогать. Кот выделен эстетической телесностью пата, мистика которого перевешивает ноуменальность.
