Ксения останавливается.
— Зачем вы постоянно подшучиваете надо мной, Костя? — говорит она дрогнувшим голосом, и ее миловидное личико итальянского мальчугана подергивается краской.
— Я решила сегодня с вами пройтись… Поезжай, Платон! — говорит она кучеру и машет рукой, затянутой в щегольскую перчатку.
— Вот это я понимаю! Это по-нашему! — радуется Боб. — Ах, как, в самом деле, шикарно! Лорды и джентльмены, леди-миледи, чувствуете вы это? Вашу ручку, очаровательная Ксения.
И он, с видом настоящего рыцаря, подставляет ей калачиком руку.
Ксения, смеясь, принимает ее при общем одобрении. У Екатерининского сквера получаю неожиданно такой толчок в спину, что если бы не поддержавшая меня вовремя Ольга, я бы, без всякого сомнения, упала. Перед нами, как из-под земли, вырастает болгарка.
— Скажы, пожалусти, гдэ тут яды есты? — гудит она на всю площадь.
— Яды? — переглядываясь между собою, недоумеваем мы.
— Яды, собственно говоря, продаются в аптеке, — соображает, наконец, Боря Коршунов. — Но без рецепта врача их не дают.
— Вам, верно, лекарство надо? — спрашивает Федя.
— Милая коллега, вы больны? — тревожно осведомляется, Маруся.
— Яды, яды где есты? — вопит еще громче болгарка и, неожиданно наклонившись к сугробу, хватает горсточку снега и запихивает его себе в рот. — Вот яды, вот яды! — лепечет она, ударяя себя в грудь по привычке.
— Есть она хочет! — вдруг догадывается Береговой. — Эй, братушка, 'Шуми, Марица' (болгарский гимн), если вам есть хочется, то надо идти в кухмистерскую. Вот и мы туда идем.
— Нет, — звенит своим сопрано Ксения, — не в кухмистерскую, нет: ко мне все идемте. Я вас угощу сегодня обедом. Вы разрешите, да?
— Великосветская девица, я соглашаюсь, — изрек первым Боб и отвесил низкий реверанс.
— Послушайте, однако, откуда вы достанете столько провианта на всю братию? — заинтересовалась я.
— Ах, только соглашайтесь, господа, обед будет. Разумеется, и речи не может быть об отказе.
Ксения живет по-княжески у своей богатой тетки.
Роскошная квартира, чудная обстановка, изысканные блюда за обедом, сама хозяйка, обаятельно любезная светская женщина, — всего этого достаточно, чтобы все мы чувствовали себя немного стесненно.
Когда подали артишоки, Боб долго смотрел на них с таким видом, точно перед ним лежало морское чудище, и вдруг решительно заявил, к всеобщему ужасу, что он подобного «фрукта» не решится отведать никогда в жизни.
А Султана забавляла всех своей болтовней.
— Вот поди ж ты, — решил Береговой, когда мы спускались с лестницы, — и между аристократическими семьями встречаются премилые…
— Госпожа Шепталова — очень симпатичная особа, — неожиданно изрек Вася Рудольф, и мы покатились со смеху.
Прощаясь, решили сойтись у Ольги на третий день Рождества.
Сочельник. Я убираю елку в первой комнате, в то время как во второй мне готовится сюрприз. Какой, я не знаю, но смутно догадываюсь о чем-то невыразимо сладком и приятном.
Елочка у меня самая скромненькая, и украсила я ее совсем маленькими дешевыми безделушками. Но маленькому принцу, которому десять дней тому назад стукнул год, она, разумеется, должна казаться роскошной. От рыцаря Трумвиля под елкой лежит письмо и подарок — белая, как снег, сибирская доха для принца и теплый беличий голубовато-серый меховой жакет для меня. Тут же беленькая, как пух, детская папаха и мое подношение сынишке: заводной зайчик на колесах, барабан, волчок. Саше и Анюте по свертку шерстяной материи…
Когда загорятся елочные огни, придут Ольга, Маруся, Коршунов и Рудольф. Может быть, забежит Кареев, наш общий любимец, со своей флейтой, на которой он играет мастерски, и Саня Орлова с Береговым и Федей. Но это еще не наверняка: в Рождественский сочельник все предпочитают сидеть по домам.
Я зажигаю на елке последнюю свечу и подхожу к плотно замкнутой двери.
— Мой сюрприз готов, а твой, Саша? — кричу я срывающимся от радостного предчувствие голосом.
— Сейчас, сейчас. Вот и мы.
Широко распахивается дверь, и я вижу моего маленького принца, самостоятельно стоящего на еще не окрепших детских ножонках.
— Ах! — всплескивая ручками, не то вздыхает, не то захлебывается восторгом мое сокровище и делает первый, второй и третий шаги по направлению к елке. Затем, подняв ручонку, лепечет, указывая на огни.
— Ма-ма-ма!
Да, это сюрприз!
Я подхватываю мое дитя на руки и подношу к елке, осыпая поцелуями.
Его восторгает все: и огоньки, и белый зайчик, и барабан.
Зову Анюту и Сашу. Обе довольны, обе сияют, хотя подарки такие пустячные.
— Гости будут? — таинственно осведомляется Анюта. — А что же подадим к чаю?
— Пустяки. Что-нибудь. Колбасу, булки, как всегда.
— Деньги пожалуйте.
Эти ужасные деньги, которых у меня так мало и которые способны отравить все мое существование! Последние дни были расходы, огромные для нашего скромного бюджета. Надо было купить подарки, традиционного праздничного гуся, а главное, раздать на чай дворникам, швейцару в школе, почтальонам, трубочисту…
— Денег нет, — говорю я мрачно.
— Тогда позвать татарина, как давеча? — предлагает Анюта.
— Татары под праздник сюда не придут.
— Тогда, может быть, ты, Саша, выручишь… — нерешительно заикается Анюта.
— Тсс… — слышу я отчаянный шепот за моей спиной, оглядываюсь и вижу какие-то знаки со стороны Саши.
Анюта пожимает плечами.
— А по мне скрывай, коли охота, все одно узнается когда-нибудь.
— А еще божилась, что никто не узнает! Куда как хорошо! — возмущается Саша, и все ее милое с мелким бисером веснушек лицо отчаянно краснеет.
— Чего я не должна узнать? Чего я не должна узнать? Да говорите же! — кричу я и, предоставив сынишке одному заниматься зайчиком и барабаном, хватаю за руку Сашу и увлекаю ее в детскую.
Какое-то темное предчувствие угнетает меня.
— Саша, — говорю я. — Покажи мне твой сундук, покажи, ради Бога.
— И не подумаю. С какой радости, — ворчит она. Я знаю, что в углу сундука у Саши имеется деревянный слон-копилка, в которой хранятся ее сбережения: всего-навсего 67 рублей двадцать пять копеек. А рядом 'министерство финансов', то есть наша общая касса, в которую в начале месяца мы кладем получаемые мною деньги и понемногу расходуем их на хозяйственные нужды.
Саша открывает сундук.
— Ну, еще чего. Сказано, не твое дело… Видано ли, слыхано ли, чтобы рыться по чужим вещам?
Я сгораю от нетерпения. Предчувствие оправдываются, последние сомнения исчезают.
Бросаюсь открывать кассу — она пуста. Раскрываю слона — там на дне лежит одна тщательно сложенная десятирублевка.
— Саша! — кричу я в отчаянии. — Саша, ты истратила на нас все твои деньги! Какой ужас! И я этого не знала, Саша!
Она смотрит на меня с минуту и, вдруг сердито махнув рукой, опускается на край постели и начинает с плачем причитать во весь голос.
— Да что ты взялась душу мою вымотать христианскую, что ли! Да что это, в самом деле, за разбой среди бела дня! Да что ты лезешь ко мне, скажи на милость! Ну, истратила! Ну, истратила. Не на тебя, барынька-сударынька, госпожа гордая, а на сестру свою, на дитятко ее тратила, на молочного сынка своего. Эка невидаль, сделай милость! Я тебе все одно, что сестра родная, ты меня не как прислугу, мужичку лядащую, как сестру почитаешь, а мне не дозволено потратить каких-то рублев злосчастных на вас. Да что я вам чужая, что ли? Или стыдно тебе, гордость тебя обуяла, что простая мужичка на тебя, барыню-сударыню ученую, свои гроши смеет расточать? А?…
И уже новым, злым взглядом глядят на меня заплаканные глаза Саши.
— Молчи, Саша! Ради Бога, молчи!
Я бросаюсь к ней на шею, и мы обнимаемся и плачем.
В дверях появляется Юрик и при виде этого ревущего дуэта прикладывает пальчик к губам и тоже заливается звонким плачем.
— Недурное трио, нечего сказать! И если встречать Рождество Христово таким концертом, то уж лучше бы предупреждали добрых людей не приходить.
