На рубахе кровавые пятна, Очи красные, лик усталый. На Миколу бог разлютовался: – У корчмы отирался, известно. С девками катался по гумнам, Нос тебе расквасили хлопцы. С глаз долой! – Тут Касьян засмеялся: – Что тебе говорил я, Микола? Как приходишь, голубчик, на небо, Надо чистые иметь одежды, И не стoит того кобыла, Чтоб гневил ты господа бога. – О какой ты кобыле болтаешь? – Бог спросил. И тогда Микола Рассказал ему о кобыле, О земле и о бедных весях: – Боже, боже, ты видишь мученья. Крест паны с мужиков сдирают, Чтоб ярмо натянуть на шею. Мужики на земле озерной Всю солому со стрех посдирали, Всю кору с сосенок поели. Алесю стало не по себе, он лег на траву и спрятал лицо в ладони.
Бог задумался, тяжко, глубоко И сказал: – Прости мне, Микола. Я урок твой навеки запомню. – Гневно бог взглянул на Касьяна: – Чистый ты, Касьян, и пригожий. Край мой бедный волки терзают – Ты ж печешься о чистых одеждах. А подумал ли ты, Касьяне, Что для сердца моего дороже Даже темный, последний ворюга? Церковь он мою обдирает, На престол грязным поршнем лезет, – Только лезет с чистой душою, Ибо голод детей убивает У него и его соседа. Ты об этом не думал, Касьяне, Потому я даю Миколе Каждый год два великих свята, Чтоб Миколу славили люди. А тебе я даю, неразумный, День последний, двадцать девятый, В феврале, лютом месяце сугробов. Солнце почти уже коснулось земли, и лицо деда стало розовым.
Тут Касьян, как бобер, заплакал: – Боже, боже, за что караешь? Ты обидел своего святого За отродье паршивой кобылы! – И сказал ему бог спокойно: – Ну, а думал ты, брате Касьяне, Что с мечом явлюся я скоро, Что гряду, что приду я в славе Защищать свои белые земли? С тихой угрозой запели струны. Теперь уже не только колесико, но и рука деда медленно бегала по ним. Под глазами старика лежали тени, а лицо было багровым, словно облитым пламенем и кровью.
Час придет. И он скоро настанет. Станет сильным конем жеребенок, И на этом коне я поеду К починкам [4] и хатам селянским. Кони ихние мало ели, Жилы рвали, возили тяжко, – Справедливости ездить пристало На мужицких пузатых конях. Гневно взвился напев: А когда на крест меня потащат, Мужики меня оборонят. Им даю я в лесах дубины, Им даю я в земле каменья, Остальное сами добудут. Тревожно-багровое лицо склонилось над струнами. А напев снова стал тихий, почти неслышный, угрожающий:
Над землею гроза бушует, Над землею холодный ливень. Где-то в пуще крепчают дубины, Где-то в стойле растет жеребенок. Медленно замирал звук струн. И когда он утих, долго еще царило молчание.
– Деда, – шепотом спросил Юрась, – а где тот жеребенок?
И дед ответил тоже тихо:
