нависал над малюсеньким лицом. Единственно, что сглаживало впечатление интеллектуальной мощи, так это рост — абориген был не больше метра высотой, лилипут, карлик по сравнению с человеком. Но что значит рост, когда речь идёт о разуме, о духовном величии расы? Вряд ли можно было сомневаться — склон оврага хранил останки подлинного хозяина планеты, погибшего, кстати, совсем недавно.
Возле скелета села чёрная золотоглазая птичка, выбила звонкую трель своим колокольным голосом и принялась разглядывать Алексея, и так и этак поворачивая головку. Инженеру стало не по себе в этом вечернем, понемногу тонущем в сумерках лесу. Он подобрал синюю шишку, слабо пахнущую мятой, швырнул её в любопытную птицу. А потом вызвал Ивана.
4
Посадка «Торнадо» на планету по странному сигналу бедствия не только не прояснила, но ещё больше запутала ситуацию. Научная станция оказалась законсервированной и нетронутой. За одним-единственным исключением: окно в рубку связи было выжжено лучевым пистолетом. Контрольные приборы бесстрастно зафиксировали, что гравитостанция по команде ручного манипулятора послала в космос один-единственный всенаправленный сигнал бедствия.
Инженер, который по просьбе Лобова со всей возможной тщательностью обследовал выжженный проем окна, уверенно комментировал:
— Операция произведена стандартным лучевым пистолетом. Тот, кто проводил её, нервничал или торопился — смотри, какой неровный след.
На секунду задумавшись, он обернулся к командиру:
— Ты хорошо знал Вернея?
— Встречаться приходилось, не более того.
— Он не был левшой?
— А что такое? — заинтересовался Иван.
— Да я могу гарантировать, что здесь орудовали левой рукой.
Лобов грустно улыбнулся:
— А если левым щупальцем?
— Может быть, — согласился спокойно инженер, — но луч бил под некоторым углом, слева направо.
Кронин недоуменно пожал плечами, проводя по оплавленному следу пальцем.
— Зачем Майе и Жану надо было выжигать окно?
— Ума не приложу! Они спокойно могли воспользоваться дверью.
Лобов оглядел здание.
— Дверь далеко. А они могли спешить, отчаянно спешить.
— Почему?
— Этого я не знаю.
— Да не могли они настолько спешить, чтобы не оставить здесь записки или диктофона!
— Кто же тогда выжег окно?
Инженер только вздохнул в ответ. В самом деле, за четыре года детальных исследований на Перл не было обнаружено никаких признаков живых существ, которые оказались бы способными воспользоваться трофейным лучевым пистолетом и включить гравитостанцию. Да и зачем?
Когда Лобов доложил по лонглинии обстановку Всеволоду Онегину, тот после небольшого раздумья решил:
— Сегодня же вынесу на совет вопрос о посылке на Перл большого исследовательского корабля. А вы свою миссию можете считать законченной. Стартуйте — и счастливой звёздной дороги к Земле.
— Один вопрос, — просительно сказал Иван, — ты не знаешь, не был ли кто-нибудь из Вернеев — Жан или Майя — левшой?
— Не скажу о Майе, — Снегин смотрел на Ивана со сдержанным интересом, — но Жан был левшой, это точно.
— Вот как, — довольным тоном констатировал Лобов, — тогда разреши нам задержаться на Перл ещё на недельку.
— Зачем?
В серых глазах Лобова мелькнула и пропала искра улыбки.
— Мы подождём полнолуния.
Снегин шевельнул бровью, присматриваясь к Ивану.
— А почему именно полнолуния? Почему не грозы или землетрясения?
— Видишь ли, Всеволод, и Майя, и Жан пропали не в грозу, а в полнолуние. В самое полнолуние.
— Любопытно, — Снегин вдруг улыбнулся, — до чего же вы дотошные и скрытные люди. Ну да ладно, пусть будет по-вашему. Жду доклада в полнолуние.
Шагая по медной, с малахитовыми прожилками траве на тревожный рубиновый огонь «Торнадо», Лобов думал о странной находке товарищей, которая вдруг перечеркнула все его предположения. А ещё о том, что полнолуние наступало послезавтра.
5
Зеленые лучи заходящего солнца уже не достигали земли. Они падали на вершины деревьев, с трудом пробивались сквозь густую медную листву и тянулись полосами почти параллельно уже посеревшей, покрытой редкой травой лесной почве. В теплом сумраке леса было так тихо, что отчётливо был слышен каждый звук: редкий звон птицы, шорох травы под ногами, удар тяжёлой шишки о землю.
— Не возьму в толк, — вполголоса, но сердито сказал Клим, поправляя рюкзак за плечами, — причуды этой цивилизации. За счёт чего существуют эти человекоподобные лилипутики? Почему они прячутся от нас, словно от прокажённых?
— Может быть, они невидимы, бестелесны и становятся сами собой лишь после смерти или глубокой ночью, когда на небе полная луна.
Клим покосился на серьёзное лицо Кронина и засмеялся.
— Причём по крику петуха, как нечистая сила, материализуются и тащат за собой в колдовские подземелья все живое, что только попадается. Так, что ли?
— Может быть, и так, — инженер был непробиваемо серьёзен, — а может быть, они просто боятся.
— Чего?
— Нас. Нашей активности. Шума. Всех этих вездеходов, глайдеров и униходов. Нашей дотошности и холодной рациональности, нашего утилитаризма.
— Не проще ли вышвырнуть таких неприятных гостей с планеты?
— Может быть, они и вышвыривают, когда им сильно докучают. Недаром же нет никаких следов ни Майи, ни Жана.
Клим усмехнулся:
— Выходит, что здесь нечто вроде глобального дома отдыха, куда крутолобые лилипуты прилетают отдохнуть от трудов праведных, а может, и от разбойных дел?
— Не исключено. Присмотрись, — Кронин приостановился, вздохнул полной грудью, оглядываясь по сторонам. — Не чувствуется здесь первозданной дикости. Это не джунгли, не сельва и даже не тайга. Нет тут ни муравьёв, ни гнуса, ни москитов. Нет ядовитых змей и пауков. Я уж не говорю о львах и леопардах. Полудикий парк, где можно наслаждаться природой, гулять и развлекаться.
— Целая планета для игр и развлечений? Не слишком ли расточительно?
— Отнюдь, давай-ка теперь я. — Инженер забрал у Клима увесистый рюкзак, куда была уложена находка вместе с многочисленными образцами и пробами окружающей почвы, флоры и фауны, и продолжил: — Человек боготворит труд только до тех пор, пока он голоден, наг и неустроен. А когда первичные биологические инстинкты удовлетворены, ему становится ужасно скучно. И на смену труду приходит другое божество — развлечение, игра. Да что человек — играет все живое! Кошки, собаки, птицы, дельфины, рыбы. Наверное, амёбы и медузы тоже играют, только они так далеки от нас, что мы не понимаем этих игр. А что такое величайшие открытия науки, как не результат азартной игры с тёмными и тайными силами природы?
— Долой труд, и да здравствует игра! — засмеялся Клим.
— Ну зачем же так легкомысленно, — сказал Кронин. — Без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Но я убеждён, что чем дальше мы будем восходить по дороге разума, тем все больше тяжкий осмысленный труд и бездумная радостная игра будут сливаться в некое сияющее целое, о котором мы пока и понятия не имеем.
— А мы не ослепнем от этого сияния?
— В крайнем случае можно будет надеть очки.
— Игра, — в раздумье повторил штурман, — может быть, и игра. Но игры редко кончаются смертью, Алексей. А в этих лесах каким-то загадочным образом погибло три сапиенса: Майя, Жан и вот этот товарищ, наиболее прочные детали, которого лежат у тебя за спиной. Жан и Майя были космонавтами, людьми, которых специально готовят для встречи с неожиданным. Какая уж тут игра! Жестокость!
— Мне надоели разговоры о жестокости разума.
— Почему обязательно разума? — возмутился Клим.
— А разве нет? У меня из памяти не выходит мощный, могучий лоб, — Кронин встряхнул рюкзак, — этого существа.
— Дался тебе этот лоб! А может быть, под ним пустота. Может быть, этим лбом лилипутики разбивают пальмовые орехи, а не мыслят.
— Ну ты все-таки ёрник, Клим.
