Полет.
Вверх и вниз. В стороны, пробираясь меж покрывалами ветра. Удары, от которых корпус гравилета начинал мелко вибрировать. Шелестящий звук, заставлявший думать, что корпус этот выдержит недолго, что вот сейчас буря изловчится и захватит его.
Поиграет и разломает на части.
Вытряхнет нас в пески и заметет.
Я уговаривала ее, я шептала и просила пропустить, она ведь должна меня слушать. Она… она вышла из-под контроля машин и теперь существовала сама по себе, а договариваться со стихией – занятие бесполезное.
Но мы добрались.
Не знаю, чудом ли, молитвами или нечеловеческим нашим везением, но стоило гравилету опуститься – и над поместьем поднялся мыльный пузырь силового поля. А братец Нкрумы – надо будет узнать, как его зовут, а то напрочь из головы вылетело – рявкнул:
– Скорее, щитов надолго не хватит…
Мы успели добежать до дома.
И закрыть двери.
Окна.
Буря разозлилась. И внутри было слышно, как она там мечется, пытаясь добраться до существ, которые возомнили себя хозяевами мира.
Наивные.
И мне было страшно, пожалуй, как никогда прежде. А Нкрума, словно ощутив этот страх, обнял меня и тихо произнес:
– Дом выдержит, он видел не одну сотню бурь.
Арагами-тари же, взглянув на нас, вздохнула. И почему-то в этом вздохе мне послышалась печаль, хотя, если подумать, самое время радоваться, верно? Все ведь живы.
Целы.
Пираты побеждены. Вода обнаружена. Тайны Древних открыты если не полностью, то почти… А она печалится.
Буря продолжалась семь дней.
И не скажу, что это были лучшие семь дней в моей жизни.
– Дорогая, как ты себя чувствуешь? – Арагами-тари в костюме из кораллового шелка выглядела очаровательной и почти беззащитной. Хрупкая чашечка в руках.
Коготки блестят свежим маникюром.
Перстенечки на пальцах.
Благообразная дама… и не скажешь, что при случае голову оторвет и раскаиваться не станет.
– Видишь ли, конечно, мы все бесконечно рады, что у мира появилась хранительница…
Ага, радость так и брызжет, особенно у некоторых, не слишком веривших в эту сказку. Нет, все держатся вежливо, но…
Да, я выгляжу странно.
Не бывает круонцев рыжей масти. Меня уже просветили и присоветовали хорошую краску для волос, а заодно и салон, в котором кожу затонируют, а то чересчур уж смугла стала.
Неприлично.
И непривычно. Я до сих пор вздрагиваю, увидев свое отражение в зеркале. Не то чтобы перемены так уж кардинальны, но человеческого во мне оказалось куда больше, чем местного.
Узкое лицо.
Глаза раскосые, кошачьи. Широкая переносица. И рот немаленький, но смотрится в целом гармонично.
Но это все равно не я.
Не совсем я.
Или совсем не я? Первые дни я пыталась разобрать это лицо по черточкам, закрывая то нос, то глаз, то уши, понять, где же в нем заканчивается человек и начинается… собственно, как называется то, кем я стала?
Понятия не имею.
И не имея, предпочитаю не покидать собственных покоев, благо здесь есть все, что мне нужно. А буря… буря мглою, как говорится… странно смотреть в окно, за которым желто-красная стена. Можно, конечно, включить голограмму, но я не хочу.
– Спасибо, замечательно, – я тоже пью местный чай, который и не чай вовсе, а отвар из трав, однако цвет он имеет темный, насыщенный. Вкус – мягкий, с кофейными оттенками.
Привыкаю.
Почти привыкла.
Я уже понимаю, что этот мир мне не позволено будет покинуть. Кто ж отпустит хранительницу, которую все ждали тысячи лет? Сомневаюсь, что с нетерпением, но раз уж дождались…
Полагаю, местные власти сейчас здорово ломают головы, не зная, что именно со мною делать.
Скрыли бы… наверное.
У нас на Земле, объявись мессия, нашли бы способ его упрятать. Кому охота делиться властью? А здесь есть Арагами-тари и та девушка с бубенчиками в косах, которая сказала мне, что мир живет…
И ее мать, появившаяся на второй день после бури.
Она заглянула мне в глаза.
Коснулась пальцами щек и сказала:
– Никого не слушай.
А я кивнула, еще не понимая, во что вляпалась.
– Я хотела поговорить с тобой о моем сыне.
Пузырчатка раскинула полупрозрачные лепестки-иглы, на каждой блестела капля сока, приманивая глупых мух и не таких глупых ос, полагавших, что если очень осторожно, то получится слизать каплю, не задев тревожные волоски.
Иногда и вправду получалось.
Тогда пузырчатка наливалась красным, выдававшим злость.
И покачивалась.
И шевелила иглами…
– Я, безусловно, рада, что у вас получилось найти общий язык…
Первый день.
И я на цыпочках крадусь по коридору, точно зная, куда идти. Дом слушает меня, как и пустыня, как и весь этот мир.
И сталкиваюсь с ним нос к носу.
Нкрума прижимает палец к губам.
Потом мы сидим на чердаке и слушаем ветер. Буря поет о том, что где-то далеко в предгорьях очнулся старый храм, он готов выйти из песков и принять тех, кому захочется переступить древний порог.
О воде, сокрытой в хранилищах.
Об акведуках, которые я могу наполнить этой водой.
О том, что мир изменить довольно просто, главное, все точно рассчитать: в хранилищах есть примерные алгоритмы, но…
Я не хочу.
Этот мир хорош таким, каков есть.
Мы говорим, и буря замолкает, прислушиваясь. Почему-то, оказывается, нам есть что рассказать друг другу, пусть истории эти не то чтобы пусты, скорее уж просты.
Зачем ему знать о моей турфирме?
Или вот о бабушке?
О маме, которая, надеюсь, составила-таки свое личное счастье из осколков разбитых сердец… А Нкрума говорил об академии и мирах, где ему довелось побывать.
Их сотни.
И тысячи.
Есть обычные – для него и для жителей Лиги, конечно. Есть даже не миры – их конгломераты, объединенные тоннелями, связанные воедино столь плотно, что переход из мира в мир не ощущается. Другие, предпочитавшие существовать вне техносферы. Третьи, столь отличные от всех, что само их существование удивляло.
Поражало.
Я говорила о Париже и Вене.
Он – о техногородах, башни которых поднимались выше пелены атмосферы, хрупких звездных мостах, планетах-космодромах и лунах, где строили верфи, о военных базах и базах туристических.
О мире, созданном искусственно в эпоху Большого расселения и ныне существовавшего благодаря ретроградам, которые полагали, будто их уклад жизни был единственно правильным.
Мы встретились и на следующую ночь.
И еще через одну.
На чердаке появился живой плед, который норовил подняться, доползти до руки и подобрать пару-тройку крошек. Мы пили и чай, и просто воду. Ели сухой хлеб.
И говорили.
Боги, я никогда и ни с кем столько не разговаривала. Но как-то получалось, что… все было правильно?
Единственно возможно?
А в ночь, когда буря улеглась, Нкрума отключил защиту дома.
Я помню стену песка, из которой торчала лишь серебристая башня маяка. И гравилет, у этой башни застывший.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Нкрума, протянув руку, и я шагнула.
Босой ногой на песок.
И запоздало вспомнила, что в этом песке может водиться… и даже немного испугалась, а потом сообразила, что мне не причинят вреда.
Полет.
Ночь из бархата и звезды слюдяные. Чужая луна отливает краснотой, но этот оттенок не пугает, скорее уж он вполне гармонично вписывается в местную цветовую гамму.
Стены каньона.
И игловидная скала, на вершине
