Отперев дверь, я тихонько захожу внутрь.
Элисон, которая лежит в углу, свернувшись клубком, поворачивает обритую голову и смотрит на меня.
– Элли?
Ее голос звучит тихо и сдавленно.
Я бросаю шляпу на пол. В тусклом свете Элисон выглядит особенно хрупкой и слабой, и у меня сжимается сердце Может быть, она чересчур накачана лекарствами? Но Элисон тут же доказывает, что я ошиблась, – она встает, опираясь о мягкую стенку, и пытается выбраться из смирительной рубашки.
– К-крылья?
До нее очевидно доходит.
– Ты нашла кроличью нору.
– Всё уже закончилось, мама, – шепотом отвечаю я, осторожно шагая по мягкому полу.
Едва я успеваю расстегнуть липучки, удерживающие руки, как она обнимает меня. Мы опускаемся на колени, крепко прижимая друг друга к себе.
– Но ты стала одной из них, – всхлипывает Элисон, уткнувшись мне в шею. – Проклятие…
– Никакого больше проклятия, – отвечаю я и трусь щекой о пушок у нее на голове. – Его никогда и не было. Я так много должна тебе рассказать…
Я просыпаюсь от урчания в животе. Вокруг звучит белый шум, из-под занавесок пробивается солнечный свет. Всё еще как пьяная, я смотрю на календарь над кроватью. Суббота, первое июня. Утро после выпускного бала.
Идеальный расчет. Воспользовавшись зеркалом в туалете лечебницы, я успела вернуться домой как раз вовремя, чтобы переодеться и немного поспать. Хотя, в общем, я совершенно не помню, что было, когда я вышла из трюмо у себя в спальне.
Может быть, потому что я на самом деле ниоткуда не выходила. Может быть, я вообще не попадала в Страну Чудес. Может быть, мне всё приснилось.
В панике я сбрасываю одеяло и сажусь. Что-то падает на пол. Это яшмовая гусеница. Она лежит рядом со шляпой Морфея.
Я щупаю шею и обнаруживаю цепочку с крошечным ключиком. И меня охватывает огромное облегчение.
Подняв фигурку гусеницы, я подхожу к зеркалу – нетронутому и гладкому – чтобы посмотреть на себя. Вот оно – доказательство того, что я прокатилась на устричной волне и осушила море губкой. Блестящая кожа и пряди ярко-рыжих волос никуда не делись. Узоры вокруг глаз пропали, и крылья тоже, хотя, заложив руку назад, я нащупываю бугорки у себя на лопатках. Крылья прорежутся, если они мне понадобятся.
Я поворачиваюсь, смотрю на угрей в аквариуме и содрогаюсь, вспомнив языки брандашмыга. Глядя на виолончель, я вспоминаю кое-что еще… странную песню Чеширского кота. А при виде стола и готовой мозаики из пауков воскрешаю в памяти удивительные спиральные созвездия, которыми любовалась, лежа в лодке.
Всё это воспоминания, реальные и неизгладимые. Счастливые, горькие, страшные, мучительные. Два человека были готовы пожертвовать жизнью ради меня. Морфей, который оказался навечно заключен в животе брандашмыга. И Джеб, который, вероятно, провел ночь после выпускного в отеле с Таэлор. Вполне возможно, что в этой подправленной реальности они не ссорились. Я не открыла Джебу дверь, а значит, его не было у меня, когда Таэлор заехала за ним.
Я выбегаю из спальни, забыв накинуть халат поверх майки и трусов, и лечу по коридору. Мне нужно наведаться к соседям и своими глазами убедиться, что Джеб выбрался из бормоглота.
Узнать, как теперь у нас обстоят дела.
– Осторожно, Бабочка. – Папа подхватывает меня, когда я поскальзываюсь на деревянном полу.
Так приятно снова его увидеть, что я смеюсь, чтобы удержаться от слез.
– Учусь кататься без доски, – шучу я.
Он улыбается, как Элвис Пресли.
– Осторожно, иначе подвернешь и другую ногу.
Я бросаюсь папе на грудь.
Он обвивает меня одной рукой и спрашивает:
– Эй, все нормально?
Я киваю, не в силах произнести ни слова: эмоции зашкаливают. Пусть мои объятия говорят сами за себя. «Я так соскучилась. Я люблю тебя. Прости за ту ссору».
Во второй руке у папы что-то дрожит. Оказывается, в ней он держит телефон. Я отстраняюсь.
Первая мысль – что звонит Таэлор. Она догадалась, что это я украла деньги. Может быть, Персефона нашла сумочку в мусоре. С ума сойти, я не догадалась побывать в магазине и положить деньги на место, прежде чем вернуться домой.
Вообще не нужно было их красть. Как сказал Морфей, прежде чем брандашмыг проглотил его живьем – придется принять последствия. Я признаюсь Таэлор в краже и буду надеяться, что она не подаст в суд.
Я крепко сжимаю в кулаке яшмовую гусеницу, в надежде, что она придаст мне храбрости.
– Папа, с кем ты говоришь?
Он подмигивает и подносит телефон к уху.
– Привет, солнышко. Хочешь поздороваться с дочерью?
И протягивает мне трубку.
Я очень рада, что это не Таэлор, однако все-таки принимаю недоумевающий вид. Надо доиграть роль до конца.
– Но пациентам в клинике не разрешают говорить по телефону, – говорю я, заставляя голос дрожать для пущего эффекта.
Папа жмет плечами и улыбается.
Трубка леденит мне ухо, когда я наконец ее беру.
– Это ты?
– Всё хорошо, – произносит Элисон – внятно и твердо.
– Правда? – спрашиваю я, по-прежнему изображая потрясение.
– Папа тебе объяснит. Приезжай сегодня, ладно?
– Тебе что-нибудь кололи утром?
– Нет. Я вела себя, как мы договорились. Пусть видят, что я вменяема. Почему-то они думают, что галлюцинации были вызваны успокоительными. С ума сойти.
Я улыбаюсь.
– Так приятно слышать твой голос.
– Взаимно. Я очень хочу тебя увидеть и обнять… сказать, как я тобой горжусь. Я люблю тебя… – Ее голос обрывается.
Я плачу, на сей раз непритворно.
– Я тоже тебя люблю, мама.
Папа осторожно забирает телефон и прощается с Элисон, а потом отводит меня в гостиную и сажает на кушетку.
– Из клиники позвонили сегодня рано утром, – говорит он, и я вижу, что глаза у него затуманены и обрамлены смешливыми лучиками. – И я поехал туда, пока ты спала. Она здорова… совершенно здорова. Перестала разговаривать с предметами. И съела на ужин
