Марилл задумчиво посмотрел на нее.
— По-моему, именно поэтому, — ответил он. — Правда, по-моему, это так.
— Его посадят в тюрьму?
— Не думаю. Классман разузнает все. Повременим до завтра.
Рут кивнула и медленно подняла пальто с пола.
— Классман сказал вам еще что-нибудь?
— Нет. Мы едва перекинулись парой слов, и он тут же побежал в префектуру.
— Сегодня утром я заходила с ним туда. Меня вызвали. — Она достала из кармана пальто бумажку, развернула ее и показала Мариллу. — Вот что они мне дали.
То был вид на жительство сроком на месяц.
— Его выхлопотал Комитет помощи беженцам — ведь у меня еще есть и паспорт, пусть уже недействительный, но все-таки паспорт. Классман специально пришел, чтобы сообщить мне эту новость. Несколько месяцев он обивал ведомственные пороги. Мне так хотелось обрадовать Людвига. Поэтому я и купила цветы.
— Вот оно что! — Марилл посмотрел на бумажку. — Значит, и счастье привалило, и беда пришла, — сказал он. — Но все же счастья больше. Получить вид на жительство — это просто чудо! Так скоро оно не повторится. А Керн обязательно вернется. Вы-то верите в это?
— Конечно, верю, — ответила Рут. — Раз попался, значит, вернется. Должен вернуться!
— Правильно! А теперь пойдемте со мной. Поужинаем где-нибудь и выпьем немного — за вид на жительство и за Керна. Он бывалый солдат. Все мы солдаты. И вы тоже. Разве я не прав?
— Вы правы…
— Керн с восторгом согласился бы на пятидесятикратную высылку, лишь бы вы получили то, что у вас в руке. И вы это отлично знаете.
— Знаю, но я готова отказаться от целой сотни видов на жительство, лишь бы он был здесь…
— Само собой понятно, — прервал ее Марилл. — Но об этом мы поговорим, когда Людвиг вернется. Таково одно из первейших солдатских правил.
— У него есть деньги на обратный билет?
— Думаю, что есть. У нас, старых борцов, всегда имеется неприкосновенный аварийный запас. А если у него будет недостаточно, то Классман контрабандой перешлет ему разницу. Классман — наш главный дозорный и разведчик. А теперь пойдем! Иногда бывает чертовски хорошо, оттого что на свете есть водка. Особенно в последнее время!
Поезд остановился на пограничной станции, и Штайнер оставался в напряжении. Голова была ясная, французские таможенники равнодушно и торопливо выполнили все формальности. Попросив паспорт, они поставили штемпель и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно покатился дальше. Штайнер знал, что в эту секунду решилась его судьба — путь назад был отрезан.
Через некоторое время вошли два немецких чиновника и взяли под козырек.
— Ваш паспорт, пожалуйста! — сказал чиновник помоложе.
Штайнер достал документ и подал его.
— Зачем вы приехали в Германию? — спросил второй.
— Хочу повидать родственников.
— Вы живете в Париже?
— Нет, в Граце. В Париже я тоже навестил одного родственника.
— Сколько вы намерены пробыть в Германии?
— Около двух недель, а потом вернусь в Грац.
— Валюту при себе имеете?
— Да, пятьсот франков.
— Мы должны отметить это в паспорте. Вы вывезли эти деньги из Австрии?
— Нет, мне их дал мой кузен в Париже.
Чиновник полистал паспорт, затем вписал в него что-то и тоже поставил штемпель.
— Есть у вас что-нибудь, подлежащее пошлинному обложению? — спросил второй.
— Нет ничего. — Штайнер снял чемодан из сетки.
— А в багажном вагоне?
— Нет, это все, что я везу.
Чиновник мельком заглянул в чемодан.
— Есть у вас газеты, проспекты, книги?
— Нет.
— Благодарю.
Чиновник помоложе вернул Штайнеру паспорт. Таможенники козырнули и вышли. Штайнер облегченно вздохнул и вдруг почувствовал, что он весь взмок.
Поезд пошел быстрее. Откинувшись на спинку сиденья, Штайнер смотрел в окно. Уже было темно. В небе скользили низкие и быстрые облака, в разрывах мигали звезды. Пролетали маленькие полуосвещенные станции, мелькали красные и зеленые сигнальные огни, поблескивали рельсы. Штайнер опустил окно и высунулся наружу. Влажный ночной ветер трепал его волосы, и он глубоко дышал. Воздух казался каким-то другим, не таким, как всюду. И ветер был другой, и горизонт, и свет. И тополя вдоль дорог изгибались по-другому, по-родному, — да и сами эти дороги вели куда-то в его собственное сердце… Он дышал глубоко, и ему было жарко, кровь стучала в висках, пейзаж будто вырастал и будто глядел на него, загадочный, но уже не чужой. Проклятие, подумал он, что это со мной происходит, уж не становлюсь ли я сентиментальным! Он снова сел и попытался уснуть, но сон не приходил. Темный пейзаж за окном манил и звал, возникали лица, воспоминания; когда поезд загрохотал на мосту через Рейн, в памяти Штайнера всплыли тяжелые военные годы; переливчатая вода, глухо шумевшая внизу, выплеснула на поверхность сотни имен людей, пропавших без вести, погибших, почти уже забытых, имен товарищей, названий полков, городов, лагерей; имена эти возникали из глубокой ночи времени. Прошлое штурмом двинулось на Штайнера. Он хотел обороняться, но не мог.
В купе он был один. Выкуривая сигарету за сигаретой, он непрерывно шагал взад и вперед, от двери к окну. Раньше он бы не поверил, что память о прошлом все еще так властна над ним. Судорожно заставлял себя думать о том, что будет завтра, о том, чтобы сделать все, как задумано, не привлекая к себе внимания, о больнице, о друзьях, которых можно попытаться разыскать и расспросить обо всем.
Но теперь все это казалось ему каким-то туманным и нереальным, ускользало от него, и даже опасность, витавшая вокруг и несшаяся ему навстречу, и та превратилась для него в какую-то абстракцию; мысль об этой опасности оказалась бессильной, не могла унять дрожь в крови, не могла настроить на хладнокровное размышление, напротив — кровь бурлила все сильнее, и чудилось, будто вся его прошлая жизнь, мистически воскресшая, закружилась перед ним в медленном, мрачном танце. Он сдался воспоминаниям. Завтра все будет захлестнуто другим, нынешним… а сегодня… Сегодня он переживал последнюю чистую ночь, полную неопределенности, бурю чувств, последнюю ночь, свободную от страшной уверенности, от ясного сознания надвигающейся гибели. Отдавшись потоку памяти, он перестал думать.
За окном мчащегося поезда раскинулась огромная ночь; в своей бесконечности она раскинулась над сорока годами, над всей жизнью человека, для которого эти сорок лет и были вечностью. Мимо скользили деревни; в иных окошках горел огонек, изредка доносился собачий лай. И все это были деревни его детства, и в каждой из них он играл, и в каждой проходили его зимы и
