Он играл очень сосредоточенно и выиграл.
— Теперь я даю вам двадцать очков вперед, — сказал он. Эти двадцать очков казались ему неким залогом жизни Мари, ее здоровья и бегства с нею; щелкали белые шары, Штайнеру чудилось — позвякивают ключи судьбы. Партия получилась довольно острой. После серии хороших ударов кельнеру не хватило до полного счета только двух очков, но на последнем шаре он промахнулся на сантиметр. Штайнер взял кий и начал играть. Несколько раз он останавливался — что-то мелькало перед глазами, — но все-таки успешно довел партию до конца.
— Здорово играете, — одобрительно заметил кельнер. Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Начало четвертого! Быстро расплатившись, он ушел.
Он поднялся по лестнице, устланной линолеумом. Его трясло — с головы до пят его трясла какая-то бешеная, мелкая дрожь. Длинный коридор извивался, коробился, и вдруг откуда-то точно выпрыгнула белоснежная дверь и остановилась прямо перед ним: 505.
Штайнер постучал. Никто не ответил. Он постучал снова. А вдруг это случилось только что, в последнюю минуту, подумал он, и от этой мысли все в нем судорожно сжалось. Он открыл дверь.
Маленькая комната, освещенная лучами предвечернего солнца, казалась каким-то нездешним островком мира. Казалось, грохочущее время, неукротимо рвущееся вперед, уже утратило всякую власть над бесконечно спокойной женщиной, лежавшей на узкой кровати и глядевшей на Штайнера. Он слегка качнулся, уронил шляпу, хотел было поднять ее, но, едва нагнувшись, словно от резкого удара в спину, в беспамятстве рухнул на колени у самой кровати. Содрогаясь всем телом, он беззвучно рыдал.
Женщина смотрела на него долгим, умиротворенным взглядом, но постепенно ее начало охватывать беспокойство. Дернулась кожа на лбу, зашевелились и на мгновение искривились губы. Рука, недвижно лежавшая на одеяле, поднялась, будто хотела удостовериться, коснуться того, что видели глаза.
— Это я, Мари, — сказал Штайнер.
Женщина попыталась приподнять голову. Ее взгляд блуждал по его лицу, склонившемуся над ней.
— Успокойся, Мари, это я, — повторил он. — Я приехал…
— Йозеф… — прошептала она.
Штайнер опустил голову ниже. Слезы лились неудержимо, и он сильно прикусил губу.
— Это я, Мари. Я вернулся к тебе.
— Если они тебя найдут… — прошептала она.
— Они не найдут меня, где им… Я могу спокойно остаться здесь. Остаться с тобой.
— Прикоснись ко мне, Йозеф… я должна чувствовать, что ты здесь. А видела я тебя часто…
Он взял легкую в голубых прожилках руку и поцеловал ее. Потом склонился над любимым лицом и коснулся губами ее усталых и уже словно далеких губ. Когда он выпрямился, глаза ее были полны слез. Она легонько тряхнула головой, и слезы дождем пролились на подушку.
— Я знала, что ты не можешь приехать, но всегда ждала тебя…
— Теперь я останусь с тобой.
Она попыталась оттолкнуть его:
— Как же ты останешься здесь! Ты должен уехать. Ты ведь не знаешь, что тут было. Уходи сейчас же. Уйди, Йозеф…
— Нет. Мне ничто не грозит.
— Тебе грозит огромная опасность, уж я-то знаю. Я повидала тебя, а теперь уходи. Долго мне не протянуть, и с этим я вполне справлюсь одна.
— Я все устроил так, что могу остаться здесь, Мари. Скоро будет амнистия, и я подпадаю под нее.
Она недоверчиво посмотрела на него.
— Правда, — сказал он, — клянусь тебе, Мари, что это правда. Конечно, никому не надо знать, что я здесь. Но если кто и узнает — ничего страшного не будет.
— Я-то ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.
— Знаю, Мари. — Волна нежности и тепла захлестнула его. — Ты не развелась со мной?
— Нет. Разве я могла? Не сердись…
— Это нужно было для тебя. Чтобы тебе легче жилось.
— Мне и так было нетрудно. Люди помогали мне. Мне даже помогли получить одиночную палату. Лучше лежать здесь одной. Тогда и ты сможешь быть со мной больше.
Штайнер смотрел на нее. Сморщенное лицо, резко очерченные скулы, бледные восковые щеки, синие тени под глазами. Тонкая, хрупкая шея и ключицы, выпирающие из впалых плеч. Даже глаза и те подернуты поволокой, а губы совсем обесцветились. И только золотистые волосы сверкали. Казалось, они стали гуще, крепче, точно вобрали в себя все силы, покинувшие угасающую плоть. В лучах предзакатного солнца волосы пышно вздулись, словно красновато-золотистый ореол, словно яростный протест против усталости этого почти детского тела, едва обозначавшегося под простыней.
Дверь отворилась. Вошла сестра. Штайнер встал. Сестра поставила на столик стакан с жидкостью, похожей на молоко.
— У вас гость? — спросила она, окидывая Штайнера быстрым взглядом голубых глаз.
Голова больной шевельнулась.
— Из Бреслау, — прошептала она.
— Из такой дали? Что ж, хорошо. Будет у вас хоть какое-то развлечение.
Голубые глаза снова скользнули по Штайнеру. Сестра достала термометр.
— У нее жар? — спросил Штайнер.
— Что вы! — весело ответила сестра. — Уже много дней никакого жара.
Дав больной термометр, она ушла. Штайнер пододвинул к кровати стул, сел совсем близко к Мари и взял ее руки.
— Ты рада, что я здесь? — спросил он, понимая всю нелепость своих слов.
— Для меня это все, — сказала Мари, не улыбнувшись.
Оба молча смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Они снова оказались вдвоем, и это само по себе было так огромно, что любые слова казались ненужными. Они смотрели друг на друга, тонули друг в друге, и не было на свете ничего, кроме них. Оба точно вернулись домой, к себе. Не было будущего, не было и прошлого. Было только настоящее — покой, тишина и мир.
Снова вошла сестра и сделала отметку на температурном листе; они почти не заметили ее. Они смотрели друг на друга. Солнце медленно соскальзывало вниз, словно нехотя расставаясь с этими красивыми, пламенеющими волосами; луч сполз на подушку, распластался пушистой кошкой из света, потом сместился дальше и стал медленно карабкаться вверх по стене. Они смотрели друг на друга. На голубых ногах пришли сумерки и заполнили комнату… Они неотрывно смотрели друг на друга, пока тени, выдвинувшиеся из углов комнаты, не закрыли своими темными крыльями это белое, это единственное лицо.
Дверь открылась, и вместе с хлынувшим потоком света в палату вошел врач, а за ним и сестра.
— Теперь вам пора идти, — сказала сестра.
— Да. — Штайнер встал и наклонился над постелью. — Завтра я приду снова, Мари.
Она лежала, словно наигравшийся до полного изнеможения, полуспящий, полугрезящий ребенок.
— Да, — проговорила она, и он не понял, сказано ли это ему или кому-то другому, привидевшемуся ей во сне. — Да, приходи опять.
В коридоре Штайнер дождался врача и спросил,
