Наверное, лицо молодого чеченца сейчас было страшным. Может быть, он видел заплаканные лица матерей, рано поседевших от горя. А может, лицо своей Людмилы, каким видел тогда, перед боем, в последний раз. Молодой чеченец блеснул глазами, полными ненависти, и, перехватив кинжал, метнул его в немца, буквально пригвоздив его длинным клинком к земле.
– Что ты возишься? – крикнул Соколов, на ходу застегивая на себе немецкий комбинезон и бросая в люк танка куртку. Следом хромал Афанасьев, то и дело оглядывающийся по сторонам.
– У меня порядок, – заверил Омаев, за ноги оттаскивая последнего немца в кусты у дороги. – Я посмотрел, они с гусеницей закончили, инструмент собирали.
– Хорошо, завали трупы хорошенько сухим кустарником и листьями и в башню.
Лица Афанасьева под большими очками было почти не видно. Он опустил сиденье как можно ниже, чтобы из люка торчала только верхняя часть шлема. Вел он тягач из рук вон плохо. Разбитый снарядом двигатель танка нечего было и думать починить, поэтому пришлось тащить его на буксире. У капитана никак не получалось вести за собой машину на тросе ровно. Он часто давал слабину, потом дергал так, что Соколов каждую минуту ждал, что трос оборвется. Это была бы катастрофа, случись такое прямо на глазах немцев. Пришлось бы вылезать из танка. И все стало бы понятно.
Омаев в башне оставил один пулемет в бойнице танка, а второй вытащил и приготовил к стрельбе из верхнего люка. Спустившись снова вниз, уселся рядом с командиром на место стрелка и стал смотреть в бойницу вперед.
Тягач подошел вплотную к ограждению из колючей проволоки. У Соколова все сжалось внутри от мысли, что им могут не открыть, начнут проверять, осматривать. И тогда бой. Снарядов им не видать. Давить? Стрелять и прорываться к тому дому на площади?
Солдаты на дороге приветливо помахали руками и принялись оттаскивать «козлы» с колючей проволокой в сторону. Было видно, как Афанасьев поднял руку и помахал им в ответ. Снова рывок, и танк въехал за тягачом в деревню. Омаев быстро поднялся в башню и посмотрел назад, на солдат.
– Нет, не смотрят. Закурили, стоят лясы точат.
– Приготовься, Руслан, – велел Соколов.
Они миновали крайние дома, двинулись по деревенской улице, на которой не было видно местных жителей, да и немцев почти не было. У реки на траве дымила полевая кухня. У дома напротив несколько солдат кололи дрова, раздевшись до пояса. Проехал мотоцикл с сидящим в люльке офицером. На тягач с танком никто не обращал внимания.
Поворот улицы, короткий участок между двумя изгибами, на котором со стороны технику почти не видно. Омаев выскользнул через нижний люк на землю. Сжавшись и вытянувшись, он прижимал к груди автомат, пока над ним громыхали гусеницы. Танк проехал, и молодой чеченец перекатился к тыну соседнего пустого дома с разобранной крышей. Перебросил свое тело через нижнюю перекладину и на четвереньках добрался до двух полуразвалившихся копешек соломы.
Не доезжая до площади с нужным домом, Афанасьев, как и договаривались, свернул в соседний переулок. С одной стороны были разоренные, почти вытоптанные огороды трех соседних домов, с другой – задняя стена разномастных сараев, построенных из чего попало. Судя по большим дырам в деревянных дощатых стенах и крышах, сараи пустовали, скотины и инвентаря там не было.
Капитан остановил тягач, пролез по пояс в люк и вывалился на землю. Он поднялся на ноги, морщась от боли, сунул руку в люк за автоматом, потом махнул Соколову и скрылся в сарае.
– Ну, кажется, мы не ошиблись. Как твой Руслан? – спросил Афанасьев, когда они опустились, наконец, на старую прелую солому.
– Надеюсь, нормально все. Глаз у меня на корме нет, но шума я не слышал. Думаю, прошел. Да и место мы выбрали удачное. Там улицу вообще не видно.
Теперь им предстояло дождаться сумерек. Расчет был на то, что тягач, посланный за поврежденным танком, никто к определенному часу не ждал. Это было очевидно. Плановая работа по стягиванию подбитых машин для ремонта и возвращения в строй. У немцев эта работа была поставлена хорошо, как уже успел узнать за месяцы войны Соколов. Может, и начнут волноваться, но только когда стемнеет. Потом спросят на посту у заграждения, те ответят, что тягач вернулся и притащил танк. А водитель тягача? А командир танка и его механик-водитель? Странно, машины бросили, а сами где? Паники не будет, наверное, до утра, может, до позднего вечера или до середины ночи. Все-таки не фронтовые условия, а тыл. Может, экипаж к бабе пошел со шнапсом. Офицер имеет право не докладывать подчиненным о своих намерениях. Шаткие предположения, но определенная логика в них была, и Соколов с Афанасьевым надеялись, что времени у них хватит на задуманную операцию, пока танкистов действительно не станут искать.
Соколов прислушался, но, кроме шума ветра и далекого звука электрогенератора, ничего не разобрал. Поднявшись, он стал обходить сарай по периметру, заглядывая в щели и дыры.
– Не маячь, – посоветовал Афанасьев. – Мы с тобой дозорного высадили, он понаблюдает за этим домом и нам все доложит. От твоего хождения сейчас пользы никакой. Вырабатывай выдержку, Леха.
Сейчас капитан впервые назвал Соколова по имени. Это значило, что он стал принимать его за своего.
Сумерки начались незаметно. Свет в щелях как-то потускнел. Зато стали хорошо видны все дыры и щели в стенах и крыше. Сумерки в октябре долгие, световой день лениво опускался в ямы, перелески и овраги, небо темнело и сливалось с горизонтом. Никаких красок. Только бледная унылость и сырость от подтаявшего раннего снега.
Афанасьев достал из кармана бумажку, на которой набросал схему, когда они еще только планировали свои действия в деревне. Так, из сарая направо. До второго поворота. Нет, до первого. Сверху им казалось, что убежище надежное, но на деле пришлось прятаться в другой сарай. Потом до переулка, потом огородами вправо до единственного столба, на котором сохранилась жестяная тарелка уличного фонаря. Деревенька была хорошая, видать, богатого колхоза усадьба. Электричество до войны было.
Послышались голоса, где-то совсем рядом раздалась немецкая речь. Соколов с капитаном замерли. Говорили
