Ну и вот, колдует Витя над своей штуковиной, а сам болтает, мол, если всё заработает, как задумано, то он кандидатскую точно защитит, институт наш прославится, а родная промышленность окажется впереди планеты всей. Я ему говорю, мил человек, заканчивай вещать, не на трибуне. И язык прикуси, а то я‑то свой, но мало ли, кому еще ты протрепаться можешь об этой своей замечательной железяке? Чему, говорю, тебя учили? Инструкции не читал, подписку не давал? И вообще, болтун — находка для шпиона! Так вот стукну в первый отдел, будешь знать!
Он примолк, но я же вижу — охота ему рассказать, чем отдел–то занят, ну просто до смерти охота! Такое важное дело, секретное, никто кругом и не догадывается, что к чему за нашим забором с колючкой поверху, а мы, понимаешь, в самом центре этой тайны… А я молчу. Витя даже обиделся, спросил, неужто мне не интересно? Я всё равно молчу, хоть и любопытно.
Тогда он с другой стороны зашел, поинтересовался: Ильич, ты в сказки веришь? Я говорю, нет, конечно, не маленький уже. Он говорит: а песню помнишь? Ну, которая «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»? (Найди, послушай, хорошая песня!) Помню, отвечаю, и если в этом смысле — тогда верю. Чего ж не верить в то, что своими глазами видишь?
Витя обрадовался и опять, значит, намеками дает понять: эта штуковина, над которой он трудится, как раз и предназначена для воплощения сказки в реальность. Это он так сказал, а я запомнил.
Ну а потом он меня позвал на склад, помочь оттащить туда кое–что. У Вити–то допуск был, ключи он у дежурного получил. А тот уже несколько раз звонил и намекал, что пора бы закругляться, вот Витя его заверил, что только сдаст материалы, всё выключит–опечатает–распишется в журнале и с чистой совестью пойдет домой.
Мне по–хорошему на складе этом делать было нечего, но… Куда я только не ходил! Это ж не как сейчас, когда камеры на каждом углу и чуть ли не отпечатки пальцев на входе проверяют. И тащили, было дело, с территории и металл, и спирт, и много чего… Но это уж другая история.
Пришли мы туда — ящик тяжеленный был, Витя в одиночку и правда его бы не дотащил, а с тележкой возиться неудобно. Потаскай ее по этажам! В лифт–то она не лезет, вот и крутись, как хочешь. Да и все равно в подвал лифт не идет.
Ну вот, спустились мы, семь потов сошло, ей–ей! Витя дверь отпер, свет включил, показал, куда ящик ставить. Пока возились, я осмотрелся — склад как склад. Стеллажи такие здоровенные, ящики вроде нашего, какие побольше, какие поменьше. Некоторые новые, другие совсем обтертые, явно трофейные: кое на каких можно было старые надписи разобрать и даже свастику.
Известно же, что из Германии после войны много чего вывезли, из таких же вот секретных институтов, наверно, и эти ящики прихватили. А что внутри, я, опять же, не спрашивал, но явно что–то важное. Слово «ахтунг» я уж опознать в состоянии, а вот значки были незнакомые. Не радиационная опасность точно.
Ну, в любом случае внутрь я бы точно не сунулся, даже за большие деньги. А вот Витя, наверно, совался… хотя у него ящик был попроще, новый, без надписей и значков. С другой стороны, у дверей склада вохровцев не было, они только на проходной и на КПП торчали. Так что, может, эти ящики захватили, а теперь не знают, к чему их начинку пристроить. Мало ли, документы не уцелели, и поди пойми, что там эти немцы напридумывали. И пока еще руки дойдут разобраться…
Собрались мы выходить, и тут сирена ка–а–ак взвоет! Аж сердце в пятки ушло!
То есть сирену мы эту регулярно слушали — учения у нас проводились. Эвакуация и всё в том же роде: вскочил, противогаз нацепил и бегом–бегом… Но какие учения в пятницу вечером? В здании только охрана, дежурные, да вот мы с Витей!
А Витя смотрит на меня круглыми глазами и шепчет: Ильич, наверно, случилось что–то. Я говорю: да погоди ты паниковать, может, замкнуло что–нибудь, вот она и воет, паскуда. Сейчас разберутся, выключат. А ты, говорю, не стой столбом, закрывай, опечатывай, да пошли отсюда поскорее.
Не успел Витя дверь запереть — где–то что–то шарахнуло, да так, что пол подпрыгнул. И слышно было, как наверху стекла посыпались. А сирена стала выть как–то по–другому, как будто ее душили. Ну, или мне это почудилось, не знаю.
Смотрю — Витя белее мела стал, к стенке прислонился и говорит: Ильич, это же в третьем корпусе, прямо за стенкой.
Я будто сам не знал! В смысле понял, что в третьем, а вот чем там занимаются, не имел представления, мне туда ходу не было. Чем–то похлеще витиных ящиков, наверно, если так тряхнуло…
И чую — дымом пахнет. Пока еще слабо, но если тут — слабо, то там, откуда тянет, должно ого–го как гореть! Вентиляция–то тут мощная, как полагается, и если она не справляется, то… Ноги надо уносить, а не сопли жевать, вот что!
И только я хотел Витю ускорить, как еще раз тряхнуло, да так, что меня к стенке отшвырнуло и сверху кирпичом приложило. Ну а когда я прокашлялся от пылищи и глаза продрал, то понял, что дело наше труба. Лестницу завалило. И вот то, что в воздухе — это не одна только пыль, это тот самый дым. Едкий такой, явно что–то химическое горит, потому как глаза щиплет и в глотке дерет, и он всё гуще и гуще делается. И как выбираться? Пока нас тут найдут, мы задохнемся!
Тут Витя очухался, схватил меня за плечи и затолкал на склад. Там дышать было полегче — двери не прямо вот герметичные, но дым почти не просачивался. Вентиляция отдельная, что ли? Не до вопросов мне было, понял только, что здесь мы какое–то время отсидеться сможем. Ну,
