обязательно вместе. Все равно: там, где Жан, там и я.
- Мы одно существо, - опередил Жан.
- Вот-вот, - обрадовалась Эммануэль, - мы двуполая клетка, и, вернее всего, нам предстоит размножаться делением!
- Ее тело становится моим: она несет женский принцип, а я - мужской инстинкт. Ее грудь, когда ее ласкают, - это моя грудь, ее живот - мой живот. Она раздвигает для меня пределы возможного и открывает ворота мира, в которые никто из мужчин не входил до этого.
- А вы не чувствуете себя при этом, раз уж вы так отождествляете себя с нею, - а она ведь бывает любима другими мужчинами, - немного гомосексуалистом?
- Когда я - это она, я - женщина. И если она любит женщин, я предаюсь лесбийской любви.
Анна-Мария залилась краской. Жан рассмеялся. Но молодая женщина быстро пришла в себя и продолжила расспросы:
- Вы это в самом деле чувствуете или только миритесь с неверностью Эммануэль, чтобы не потерять ее?
- Меня потерять? - удивилась Эммануэль. - Да это невозможно, чтобы мы с Жаном потеряли друг друга. Разве я ему изменяла когда-нибудь?
- Эммануэль мне верна: разве может часть изменить целому? И мы никогда не испытывали страха расставания.
- Как вы уверены в себе, - с некоторой горечью сказала Анна-Мария, - Между вами существует, наверное, какой-то род телепатии, позволяющий не сомневаться?
- Этой телепатии столько же лет, сколько и человеку. Она носит несколько высокопарное, но точное имя: взаимная любовь. Тот, кто может сострадать другому, не может не обрадоваться его радости.
- Анна-Мария, душа моя, Жан ответил тебе на самый главный вопрос, который ты ему все время задавала.
- Какой?
- Подумай, и ты догадаешься.
Однако Жан больше не открывал рта, и Анна-Мария смотрела рассеянно на бесконечные мангровые заросли по обеим сторонам дороги. На какое-то мгновение все трое словно погрузились в дремоту. И чтобы стряхнуть с себя оцепенение, завороженность прошедшей беседой, юная итальянка решила отчаянно протестовать против этой логики, на что, впрочем, ее спутник не обратил внимания.
- Но тот, кто так живет, отчаянно рискует! Разве вы не боитесь, что другой мужчина увидит вашу жену обнаженной, что ее трогают, ложатся на нее. Неужели вам хочется... Перекресток. Никаких указателей.
- Я думаю, мы должны повернуть вправо, - говорит Жан. Он резко поворачивает, шины взвизгивают, и Анну-Марию со всей силой прижимает к нему. А он, будто не замечая смущения спутницы, продолжает прерванный разговор:
- Бдительность была бы лучше? Но когда ревнивый любовник упрятывает красоту под замок, у нее в руках оказывается отмычка. И потом, я думаю, будь я трусом, я не мог бы понравиться Эммануэль. Малодушие, моя дорогая, большая глупость. А кого я накажу, если из боязни, что кто-то увидит ее обнаженной, стану постоянно прикрывать ее? Прежде всего - себя, лишившись этой красоты. Можно ли прятать то, что любишь? Вы сами, Анна-Мария, точно заметили недавно, что Эммануэль любит свое тело, гордится им и потому так охотно демонстрирует его. Для меня нет ничего хуже, чем представить, как какой-нибудь узник сует своим товарищам по тюрьме фотографии и объясняет с сияющим видом: 'Вы только посмотрите, какая она уродина. Страшная, как старая ведьма. Я на ней только потому и женился, что с такой рожей она никогда не сможет мне изменять'.
- В ревности, конечно, есть что-то безумное. Но ее нельзя отделить от любви. Разве возможно не мучиться от того, что другой берет вашу любимую женщину. Так какой же вы мужчина после этого!
- 'О девы гнев, услада из услад, склоняюсь пред тобой', - насмешливо продекламировала Эммануэль.
- 'Берет ее', - задумчиво сказал Жан, - язык любви так зыбок. Что берет мужчина, даря женщине самую большую радость? Он берет ее? В крайнем случае, он берет что-то из ее радости. А что он берет у меня?
- Он берет то, что она могла бы отдать вам.
- Есть какая-то мера, соотношение? И как установить норму этого, как распределить рацион? Я этого не знаю... Но она не дает другим ничего из того, что принадлежит мне.
- Разве не унизительно делить ее тело с первым встречным? Не достойнее ли все отдавать вам, чем впускать к себе чужих?
- Думаю, вы сами уже ответили на этот вопрос. Вы все время говорите о гордости, о ценности вещей, о радости обладания, о праве исключительного владения. Я же говорю о любви.
- Но ведь эта любовь должна быть чем-то святым. Вы оба насмехаетесь над моим религиозным чувством. Но религия плоти внушает еще меньше доверия.
- Разве вы можете себе вообразить меня отдельно от ее тела? Спросите себя самое. Но моя любовь вовсе не ограничена пределами плоти. Они обозначают не конец нашего путешествия, а только начало его. Я не знаю, мог ли я вообще любить до того, как встретил Эммануэль. Я только знаю, что беспредельность любви открылась для меня лишь после встречи с Эммануэль. Но не думайте, что путь к этому пониманию был безболезненным. Несмотря на то, что мы не знали ревности. Если я иногда боялся (потому что я отнюдь не совершенство, и страх овладевает мною, как и всяким смертным) , то это не из опасения, что ее не будет для меня, а как раз наоборот: что ее не будет для себя. Что осталось бы мне, если бы я лишился необходимости заботиться о ней, если бы ночью, когда она раскроется во сне и начнет мерзнуть, я не мог бы укрыть ее? Кому я должен был бы подносить лекарство, когда грипп превращает ее в беспомощного ребенка? Как бы я выглядел перед друзьями, если бы сказал им: я ничего не сделал, чтобы сберечь женщину, которая доверилась мне? Ведь все они не мои соперники, а мои союзники.
Анна-Мария не ответила. Дорога сузилась настолько, что лежала перед ними, как железнодорожная колея, уходящая в ничто. Жан сбросил скорость. От пыли першило в горле.
- У Жана нет никакого основания ревновать меня к моим любовникам, сказала Эммануэль. - Скорее они могут ревновать к нему. Никто из них не может дать мне того, что дает он. Не подумай, что я имею в виду только свободу. Он сделал из меня женщину, превосходящую всех других женщин. И это счастье я полностью оценила. Он ждет от меня одного - быть личностью. И чтобы я смелостью отвечала на его доверие. Анна-Мария, тебе хотелось бы, чтобы я его разочаровала?
- Единственно нужная свобода, - сказал Жан, - это та, что освобождает от страха. И если человек не боится правды, этого достаточно, чтобы чувствовать себя могучим. Я - это она, никто этого не может отрицать, но я и ее попечитель, я отвечаю за нее. И никто другой не может сказать о себе этого. И я ее люблю, потому что хочу и от нее помощи.
- Моя задача - показать, что ничего, что происходит от любви, не может быть дурным, - сказала Эммануэль. - Или ты, о хладная дева, станешь утверждать, что плотская любовь - не любовь?
- Плоть, - ответила Анна-Мария, - это источник добра или зла.
- Если бы я не любил ее тела, - сказал Жан, - я бы вообще не мог сказать, что люблю ее.
- Жан, - спросила Анна-Мария, - были бы вы обижены, если бы Эммануэль была женщиной только для вас?
- Она не заслужила бы моей любви, если бы могла отказаться от самой себя. Единственное, что имеет цену, это верность себе.
- Значит супружеская верность - пустой звук?
- Ну, в этом случае ее еще можно было простить.
- Значит, слова больше не имеют никакого смысла?
- Те, под которыми прячутся фарисейство, ограниченность, конформизм, так называемое чувство приличия - да. И та 'верность', под которой скрываются все эти чудовища, не содержит в себе ничего прекрасного, благородного, сердечного.
- Довольствоваться одним мужчиной, - вмешалась снова в разговор Эммануэль, - когда у тебя есть силы для многих, - это все равно что подрезать крылья птице и отобрать у нее природный дар полета.
