— Ваша светлость, не можно так. Тикаемо назад, пока татары не одумались... Вы ж не капрал, а командующий армией, чтобы в сечу лезть.
— Война не различает генерала от капрала.
— Тшш, — предостерёг Леоныч.
Где-то рядом послышался говор, топот многих коней. Турки ли, татары? Скорее в гущу. Забрались в кусты, притаились.
Четверо турок проехали мимо, не заметив. Но топот сзади нарастал. Потёмкин огляделся — смеркалось, чуть подумав, сказал:
— Держись за мной, поведём их к нашим. Делай как я... Коник добрый не подведёт? Главное, чтоб близко не подпустить и далеко не отрываться. Ну, с Богом. — Потёмкин поднял коня, вскочил на него и вынесся на вершину холма.
Его могучая фигура чётко рисовалась на фоне закатного неба. Вскинув палаш, крикнул:
— Берабер гель! Аллахоу акбар! (За мной, Аллах велик!) — И, подняв коня, кинул его вперёд тем самым приёмом, который отрабатывал когда-то Мамонов.
Турки ответили дружным рёвом и помчались следом. Всё ближе, ближе порядки русских войск.
Потёмкин крикнул Леонычу:
— Бежим в стороны, иначе свои срубят!
Турецкий отряд по инерции влетел в гущу русского войска и был мгновенно смят.
Потёмкин выбрался к штабной палатке, соскочил с коня, кинув поводья первому попавшемуся офицеру, и вдруг конь, его любимый Араб, рухнул. Да и сам хозяин едва дотянул до ближайшего стула. Пошатываясь, приблизился Леоныч.
— Кабы пятнадцать годков назад, когда учил воинскому делу, вздул бы тебя палкой, Лександрыч... А нынче не можно — фельдмаршал. Отдай хоть два рубли, что в долг брал.
— Взбогатею — отдам.
— Позволь тогда отдубасить холуёв, которые тебя одного бросили. — Леоныч указал на стайку адъютантов, спешивших к исчезнувшему было командующему.
— Бог им судья... Попов!
Из палатки выскочил начальник канцелярии генерал-адъютант Попов.
— Приказ о производстве Леонова в штабс-капитаны и представление на Георгия третьей степени... На завтра собираем военный совет, а нам сообрази чего-нибудь поесть. Составишь мне компанию, Леоныч?.. Да, лекаря кликни, брюхо болит.
Совет в штабной землянке напоминал пирушку — на столе груды пирожков, клюква, грибки, бутылки со щами, вино. Потёмкин, полулёжа в «халатном виде» на копне сена, извинился:
— Прошу прощения, генералитет, неможется сегодня... Но откладывать совет нельзя. Разговор решающий. Украинская армия, ведомая Румянцевым, овладела Хотином, открыв дорогу на Болгарию и Константинополь. Нам преграждает путь проклятый Измаил. Крепость надёжна, войска и припасов достаточно. Дунайский путь для них — путь свободы. Наше войско устало от топтания на месте, холодов и недоедания. Пошли чирьи да простуды. А впереди осень. Что будем делать? — Генералы молчали. — Князь Репнин?
— Осада.
— Де Рибас?
— Отойти на зимние квартиры, а по весне...
— Ясно. Де Линь?
— Обойти, оставив в тылу.
— Князь Долгорукий?
— На зимние квартиры.
— Господа, чтоб не было обиды, пущу опросный лист, пусть каждый запишет своё мнение.
Лист пошёл по рукам. Потёмкин, подмостив под бок грелку с подушкой и поморщившись, то ли от мнения генералов, то ли от нездоровья, обвёл всех взглядом. От золота и звёзд мельтешило в глазах. Получив лист, поглядел.
— Значит, за бой немедля только ты, Михайло Илларионович? Что ж, ты, Кутузов, одноглаз, и я одноглаз, значит, зрим в два глаза, и нам виднее. Город будем брать, забудьте, господа, о зимних квартирах. Все свободны. Леоныч, лекаря ко мне. Попов, депешу Суворову, чтоб выезжал сюда. Потом в эскадру, пора громить флот, без того Измаил не взять.
12
Ветер хлестал косым дождём, стлались над землёю, гнулись чахлые кусты и пожухлые травы, по правой руке вскипало белыми гребешками Чёрное море. Потёмкин соскочил с коня у адмиральской избушки, войдя, сразу же кинулся к камину.
Фёдор Ушаков, коренастый, широколицый, курносый, скуластый, с круглой остриженной головой, выбежал из-за стола, где сгрудились морские офицеры.
— Ждали, ваша светлость, но в такую погоду... Позвали б, я сам явился, коли нужда приспела.
— Некогда, Федя, туда-сюда мотаться, да и людей моих, кои у тебя, повидать надо. Где они?
— Сейчас кликну. Чайку, грогу?
— Грогу, да погорячей. Барахлишка какого — до нитки промок. — Сбросив плащ, кафтан и рубаху, он остался в одной нательной, сел к камину, жадно припал к кружке. — Пусть нас одних оставят... Ох, добро... — Прошёлся рукой по животу и прикрыл глаза. — Пора настала, друг мой. Турецкий форт у Гаджибея — что кость в горле. Пока он на воде, не могу Измаил сломать. А от твоего адмирала главного Войновича дел не дождусь. Давай сам.
— Когда?
— Вчерась, а коль вчерашний день ушёл — сегодня.
— Вы море видели?
— Подумаешь, и четырёх баллов нет, поди.
— Ни один разумный капитан не рискнёт на манёвр под полными парусами.
— А мы не разумные, мы русские. — Потёмкин засмеялся. — Но туркам-то это невдомёк. Они подумают: русские, конечно, дураки, но и они в море не пойдут. Тем более ночью...
Ушаков наморщил лоб.
— Ага, линейные и фрегаты я на выстрел не подведу, а вот на абордаж...
— Зачем нам ихние фелуки, свои настроим. Малым флотом добить. Брандеры из лимана выпусти, они по течению, да на вёслах, да по ветру вмиг возле турок будут. Такой костёр устроить можно! В Стамбуле светло будет.
Вошли Тимофей и Маттей. Ушаков позвал Потёмкина к карте. Они о чём-то потолковали, Потёмкин обнял Ушакова, поцеловал.
— С Богом! Ночь спать не буду, костров дождусь! — Потёмкин вновь присел к камину, скинул и нательную рубаху. — Ну-с, голубчики... Тебе, Тимоша, задача: сколь будет пленных, гони на мои мануфактуры, пусть работают, да перекрестить и переженить... дать каждому земли, помочь деньгами в обустройстве. Моих же крестьян, из заводских которые, в Херсон и Николаев на оброк. И где с землёю скудновато — гони на вывод сюда. А тебе, Мотя, одна задача — верфь, корабли. Флот нам огромный нужен. Море скоро нараспашку будет Чёрное. А что, братцы, ежели ныне к утру виктория будет, закатим в Херсон? Небось, графинь каких или турчанок отыщем?
13
Потёмкин в лёгкой коляске, запряжённой парой коней, подъезжал к холму, где размещался штаб Суворова. За светлейшим грудилась свита — верховые, коляски, кареты. Меж офицерских мундиров белели женские платья — князь и в ратном труде не лишал себя житейских радостей. Собираясь в поле, он накинул поверх камзола, отделанного соболями, офицерский плащ, чего иные не сделали, и потому кавалькада, тянущаяся за коляской командующего, выглядела цветником.
Суворов, обряженный в поношенный мундирчик, висевший на исхудалом теле, как на распялке, объяснял что-то окружавшим офицерам и показывал рукой на темнеющие вдали стены Измаила. Крепость издали смотрелась крутобокой, зубчатой поверху горой, раскидавшей широко свои крылья. Неподалёку от штаба был сооружён в натуре
