— Пади! Пади!
Барахтались в снегу встречные повозки.
Отскакивали в сугроб пешеходы.
Ночь. Тьма.
И ослепительное сияние хрусталей, блеск свечей, холодный разлив паркета, каменная стылость мраморных болванов, слепых, глядящих на слепого. Он в малиновом кафтане, брызжущем сиянием камней и тёплым светом золота, напудренный и завитой, — его сияющая светлость. Екатерина сама идёт навстречу, и это особенно выдаёт её возраст — шагает она тяжело, переваливаясь с ноги на ногу, хоть и поддерживают её с одной стороны обрюзгший Нарышкин, с другой — молодой крепыш, красавец Платон Зубов. Стоящие обочь кавалергарды и знать по ходу движения Великой и всемилостивейшей склоняют головы, будто ветер пролетает над ними. Императрица, не таясь, обняла Потёмкина, трижды поцеловала в щёки, затем в губы.
— Единственный ты мой, моя надежда и опора... Приехал, заждалась... Не знаю, чем воздать могу за подвиги твои.
— Спасибо, матушка, я всё имею. Наградой мне твоя любовь и признательность России.
Насмешливый взгляд Зубова, надменный — Павла, преувеличенно любезные рожи придворных.
Торжественные звуки оркестра, залпы пушек, громогласное «ура» войск, выстроенных для парада. Потёмкин объезжает строй.
Его радостно приветствуют толпы народа. Триумф полный.
Обед интимный, как бывало. Только теперь по правую руку от императрицы Платон Зубов, по левую — великий князь с супругой, она на голову выше его. Потёмкин визави. Приглашён и Мамонов с молодой супругой.
Меж сменой блюд Потёмкин прошептал:
— Предатель, почто молчал?
— Писал, все письма переймали.
— А Шешковский?
— Он только ей служит.
— Не наговорились, старые друзья. — Добродушная улыбка осенила лицо императрицы, и стало заметно, как она постарела.
— Зову на войну Александра Матвеевича. Вы отпустите, матушка?
— Это уж как скажет молодая жена... — Екатерина повела ручкой в сторону Нарышкиной. Шла смена блюд. Екатерина, слегка жеманясь, уверенная в неотразимости влияния на Потёмкина, попросила: — Григорий Александрович, ты не продашь ли нам, — движение в сторону Зубова, — имение своё в Кричеве, там, помнится, двенадцать тысяч душ?
Как ожгло Потёмкина, вспыхнул гневом здоровый глаз, но сдержался, сказал с возможной учтивостью, глядя на Зубова:
— Какая жалость, Платон Андреевич, лишь нынче утром продал.
— Кому? — не утерпел Зубов, поймавшись на уловку Потёмкина.
— Да вот ему. — Потёмкин вскинул голову и процедил сквозь зубы юнкеру, дежурившему за креслом: — Фамилия?
— Голынский...
— Господину Голынскому.
Тот склонил голову — то ли подтвердил, то ли в знак признательности, что на него обратили внимание столь высокие особы.
— Жаль, жаль. — Екатерина нахмурилась.
— Я полагаю, Като, князю пора бы и в Тавриду. — Зубов закинул в рот кусок мяса и бросил салфетку на стол зло и демонстративно. — Пришла депеша, что князь Репнин добился у падишаха согласия мир подписать. Конец войне.
— Как мир? — Потёмкин аж привстал. — Один лишь шаг — и наше всё! После Измаила...
— Мы Измаил возвращаем падишаху, он нам не нужен, — злорадствуя и не скрывая этого, сообщил Зубов.
— Екатерина, это так? — Потёмкин забылся, утратил чувство этикета.
— Да, князь Потёмкин, граф Зубов прав. Мы вам вручим негоции о мире, никто как вы имеете право на подписание его... С отъездом желательно не медлить.
Широченная, во всю физиономию, довольная ухмылка Зубова — Потёмкин кончился.
И он понял это.
— Твоя воля — моя воля, государыня. Мои победы — твои победы. Все милости, коими обласкан я, — твоих рук деяние. Дозволь и мне до отъезда высказать, сколь велика моя любовь и преданность тебе. Хочу представить это действом, какого не видел Петербург, не знала Россия.
Он встал и низко поклонился императрице. Вскинул голову, вышел, побеждённый, но не сломленный. Так казалось.
Екатерина неожиданно встала из-за стола, сделала несколько шагов вслед Потёмкину.
— Гриша, Гриша, как же это... Ушёл... — Она растерянно посмотрела на всех.
Действо, не то, которое обещал Потёмкин, а в его честь, на улицах продолжалось. Вскипали в небе звёзды фейерверков, сияли вензеля «Е» и «II» рядом, стреляли пушки.
Загульная ночь у Безбородко была в полном разгаре. Всё те же лица — Маттей, Тимоха. Только девки были иные, возможно, ещё краше. Умеренная пьянка и дивный хор.
— Ты что же, Андреич, — спрашивал Потёмкин, — зуб вовремя вырвать не успел?
— Так он ведь не один, их, Зубовых, целая семья, и все здоровые.
— Мы, выиграв войну, сумели проиграть её.
— Непредсказуема в поступках стала Екатерина.
— Если страсти стали законом, то нет законов вообще. Так говорил Катон. И всё же я на юг поеду. Каждый должен возделывать свой сад.
— Надо возделывать свой сад, — поправил Безбородко. — Матушка любит повторять сии слова Вольтера.
— Садовников многовато, — засмеялся Розум.
— Ладно, что было, то было. — Потёмкин повесил голову. — Порезвлюсь тут малость, устрою диковинку, и на юг. Быть может, навсегда...
Вот как описывает «диковинку» — последний праздник Потёмкина журнал «Москвитянин» (1862):
«На площади перед Таврическим дворцом построены были качели и разного рода лавки, из которых велено было раздавать народу не только пищу и напитки, но платье, обувь, шапки и тому подобные вещи. Народ во множестве толпился и около лавок, и под качелями, а богатые экипажи один за другим подкатывали к дворцовому подъезду, на фронтоне которого металлическими буквами сделана была надпись, выражавшая благодарность Потёмкина великодушию его благодетельницы.
Всех приглашённых было три тысячи человек, и все они, как мужчины, так и дамы, должны были явиться в маскарадных костюмах. На самом Потёмкине был алый кафтан и епанча из чёрных кружев, стоившая не одну тысячу рублей. Всё это, по обыкновению Григория Александровича, сияло бриллиантами, а на шляпе его было их столько, что ему стало тяжело держать в руке, и он отдал её одному из своих адъютантов, который и носил за светлейшим эту неоценимую драгоценность...
В огромной великолепной бальной зале с куполом и светом сверху, под куполом, устроены были хоры, на которых стояли не видимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пиесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещено было триста музыкантов и певцов. Во всю длину залы, в четыре ряда, шли высокие массивные колонны из белого полированного гипса, образовавшие таким образом две узкие галереи, по четырём концам которых поставлены были громаднейшие зеркала. Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнаты, и тут, у каждой из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от полу несколькими ступенями. Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, покрыта была драгоценным персидским шёлковым ковром. На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из чёрного хрусталя, в
