Не спуская с запястья плётку, шляхетный володетель Чижова пан-барин Потёмкин — а это был именно он — легко взял куль под мышку и, присев, велел: — Подымите другой, тож возьму.
Мужики — и откуда сила взялась? — подняли второй куль. Потёмкин легко разогнулся и понёс мешки в стобку, подминая могучими ногами ступени. Старик лукаво взглянул на своего напарника, но, заметив выходящего из двери барина, стянул с головы шапку и, кряхтя, принялся утирать со лба несуществующий пот.
Ох, спинушка, на погоду, видать...
Потёмкин уже без мужицкой помощи сгрёб снова два куля, но Лявон вдруг засуетился:
— Ну-кось, Никишка, подсоби. — Присев, он принял куль на спину и неожиданно легко засеменил вслед барину.
Пока он возвратился, Потёмкин стащил в кладовую ещё два куля.
Лявон перехватил ношу у взбодрившегося было парнишки:
— Погодь, Никишка, погодь, я сам, а то, не ровен час, грызь нападёт опять. Эх, сынок, куда ты такой сгодишься... Отряхни-ка пану одёжку да смотри, чтоб почище.
— Александр Васильевич, государь мой, прошу к обеду, — неожиданно раздался певучий молодой голос.
Все — и барин и мужики — обернулись к крыльцу, на которое неслышно выплыла молодая — лет на двадцать с лишком моложе мужа — хозяйка Дарья Васильевна. Яркая, глазастая, в накинутом на плечи жёлтом, расшитом узором кожушке, она была высокого роста — под стать мужу. Из-под повойника рвались на волю кольца чёрных, как смоль, волос.
Лявон, будто помогая сбить пыль, усердно похлопывал панскую спину рукавицей и приговаривал:
— Ох, и сильны же вы, ваша вельможность, ох, сильны... Как есть осилок, богатырь, стало быть...
Потёмкин, ничего не ответив жене, жмурился, как кот, — любил похвалу превыше всего.
— Пусти, я лучше сам выбью. — Он сдёрнул армяк, колотнул его раз-другой, перебросил через плечо. Налитая мощью красная шея словно столб торчала из ворота холщовой рубашки, от спины поднимался пар. — Поставьте коней и заходите в хату, покормлю уж вас, дармоедов... Эх, размял косточки! — Он, красуясь, развёл руки и выкатил широкую богатырскую грудь — истинный осилок, как называли сказочных героев на Смоленщине.
4
Панская изба по внутреннему своему убранству точно повторяла народную традицию — непокрытый стол, лавки, вытянувшиеся вдоль стен, деревянная, размером чуть ли не в четверть избы высокая кровать с горой подушек и подушечек, огромная же печь с многочисленными отделениями — лежанками, припечками, хованками для соли (чтоб всегда сухонькая была), печурками под сушку варежек и носков (отчего запах сырой овечьей шерсти, перемешанный с запахом лечебных трав, хранившихся тут же, стойко держался в доме круглый год). Но было кое-что и панское — резной буфетец с потемневшими стёклами, небольшой, убранный рушниками и украшенный резьбой иконостас со светящейся лампадкой, подвешенная вдоль стен по-над окнами полица, служившая для хранения мисок, кубков, кринок, меж которых неожиданно затесались запорожская сулея и пара кувшинов восточной чеканки, свидетельствующих о том, что хозяин дома — человек бывалый.
К обеду пан Потёмкин вышел из-за ширмочки, что называется, при полном параде — в мундире, усы навострены пиками. Стоя вдоль лавки, покорно дожидались хозяина домашние — жена, две девчонки лет по семь-восемь, пухлогубые и глазастые, чуть поодаль вошедшие со двора работнички, по правую руку от хозяйского места топтался, поглядывая на стол, крючконосый — точь-в-точь глава семейства, лобастый малыш с казавшейся непомерно большой из-за шапки кудрявых волос головой.
В доме было холодно, поэтому все утеплились — кто шубейкой-кацавейкой, кто вязаной кофтой. Непокрытыми были только головы, да детвора топталась босоножь — в хате обуви не полагалось.
Александр Васильевич Потёмкин встал в центр семейства, важно поклонился в красный угол:
— Возблагодарим Господа нашего за милость, кою явил, дав нам живот и пищу и всякие блага от щедрот своих. — И забубнил быстро и невнятно: — Отче наш, иже еси на набесех...
Все, торопливо крестясь, бормотали слова молитвы, оттого хата наполнилась разноголосьем. Творя крестное знамение, Потёмкин из-под локтя глянул на сына. Тот стоил, глядя на икону исподлобья, не подавая голоса, хотя и шевелил губами.
— Аминь, — возгласил Александр Васильевич и, садясь, опустил ладонь на голову сына, пытаясь ухватить упругую чёрную копну. — Молчишь всё, лентяюка, урод безгласный, приблудина, только и знаешь «хочу», «нет», «дай»...
Тихо и жалобно возразила жена:
— Опять шпыняете. Господь вас накажет за это, Александр Васильевич. Гляньте в зеркало — только усы приделать — полное подобие ваше Гришенька...
— Молчать, дура! — гаркнул привычно Потёмкин. Пригладив такие же непослушные, как у сына, только седые волосы, оглядел стол и удовлетворённо провёл ладонью по усам — слава Богу, есть хлеб и есть к хлебу: посреди стола исходила паром большая миска с борщом, высилась горячая гора картошки, грудка солёных огурцов, из малой мисочки выглядывали слепые головы селёдки — еда, как и положено, постная. Вот уж наступит велик день... Впрочем, для хозяина сделано исключение: прямо перед ним громоздится на блюде добрый кус ветчины — грех не столь уж большой, авось до смерти отмолится.
Домочадцы сидели молча, ожидая разрешения к началу трапезы. Александр Васильевич неспешно взялся за нож, потянул к себе круглую буханку хлеба с блестящей коркой и вдруг замер. Недобро блеснув глазами, отложил нож в сторону, поднялся.
— Арапник!
Дарья Васильевна взметнулась над лавкой, торопливо пробежала глазами по столу: в чём недогляд?
— Ар-рапник!!! — уже не своим голосом взревел Потёмкин.
Жена тоненько завыла и пошла к двери за ремённой плетью, тугое плетёное тело которой змеилось вдоль наличника. Взяв орудие пытки, женщина вернулась к столу, продолжая еле слышно голосить. Спросила жалобно и тихо:
— За что, сударь мой?..
Он, ни слова не говоря, вытянул жену плёткой вдоль спины. Она смолчала: ещё удар — заголосили девчонки. Третий удар был хлёстким, с подтягом. Она вскрикнула и, прервав плач, повторила:
— За что, сударь, за что?
Дочери ревели вовсю. Отсчитав пять ударов, Потёмкин протянул плётку жене:
— Целуй. В другой раз десять влеплю, да погорячей.
— За что, Александр Васильевич?
— Графинчик где и... салфет? Я что, не хозяин в доме?!
— Так ведь пост великий, сударь мой.
— Кому Великий пост, а кому и Масленица... Подать сейчас же! А без салфета я что, по-твоему, как мужик, буду горстью утираться?!
Жена метнулась к буфету. Садясь, Потёмкин машинально глянул перед собой и зашёлся в ярости — куска ветчины, который так аппетитно выглядел, на столе не было. Не было на месте и сына, а край буханки — будто истерзан.
— Гринька!!! — крик заставил домашних зажмуриться от ужаса. — Гриц!! Немтырь чёртов, утроба ненаедная!
Громко
