— Это подставное лицо, — сказал Макар Евграфович. — Настоящий отец много лет назад не захотел губить карьеру ради такой ерунды, как любовная связь с горничной посольства. Вы, я думаю, поступили бы так же на его месте.
— Какие доказательства? — спросил Чугунов.
— Во-первых, на теле Аркадия есть опознавательные знаки.
— Они у всех есть.
— Во-вторых, его способности к языкам, совершенно очевидно, унаследованы от физиологического отца.
— Не велико наследство, — усмехнулся первый секретарь. — Еще что расскажете? Вы ездили за границу и беседовали с подлинным папой. Он обещал признать незаконного сына, перевоспитать в дипкорпусе и помочь материально сразу за восемнадцать лет.
— Мы переписывались, — сказал глубокий старик.
— Письма вы, конечно, сохранили?
— Конечно, я их сжег, чтобы не скомпрометировать посла.
— Расскажите лучше про императрицу Марию, которая стреляла в Зимний дворец, или про Надежду Константиновну, которая умела считать до девяти.
— Я про это ничего не слышал, — сказал Макар Евграфович. Василий Панкратьевич дернул носом бешено и закричал:
— Нам степной коммунист, как вы его называете, нравится больше полюбовного выродка!
— Кому «нам»? — спросил глубокий старик.
— Свадьба Кустыма и Вероники — дело решенное! Мной решенное! А ваше дело — ковырять метелкой тротуары!
— Не будет этой свадьбы! — сказал глубокий старик. — Вернее, будет, но жениха мы поменяем.
— Уж не вы ли поменяете?! — закричал Чугунов пуще прежнего.
— Именно я, — ответил Макар Евграфович.
— Знаете, что я с вами сделаю?
— А я с вами что сделаю!!!
— Нет уж, сначала послушайте, что с вами буду делать я!
— Мне не страшно, — сказал глубокий старик. — Возраст обязывает храбриться.
Первый секретарь стукнул кулаком по селектору так, что выскочили кнопки, и рявкнул:
— Петрова и Егорова!
Тут же вошли два бугая-близнеца в костюмах и галстуках.
— В Кащенку! — скомандовал Чугунов.
Костюмы-близнецы схватили сразу сморщившегося Макара Евграфовича под руки, сунули по кулаку в щуплое тело и потащили вниз по лестнице, прямой как сквозняк. На улице один бугай пошел искать водителя служебной «Волги», болтавшегося в праздности, а другой остался сторожить, удерживая старика за рукав.
— Пустите меня, — сказал Макар Евграфович, слегка дергаясь. Петров-Егоров даже не посмотрел в ответ, а свободной рукой достал сигарету и сунул в фарфоровые зубы.
— Василий Панкратьевич себя велел везти, а не меня, — сказал глубокий старик.
Петров-Егоров был глух и нем.
Макар Евграфович немного подумал над будущим: над непробиваемым окном, палатой без двери, над светло-зелеными стенами, коридором в шестьдесят шагов, над ежевечерним уколом в зад, о соседе, затравленном таблетками, о психиатре, ставящим диагноз по звонку из райкома, — и рванулся вперед что было сил, оставив рукав сношенного пиджака бугаю, который плюнул сигаретой и пошел вдогонку лениво и уверенно. За углом оказался перекресток, светофор привычно и однозначно посмотрел на глубокого старика красным глазом, но деться Макару Евграфовичу уже было некуда: бугай дышал в затылок паром. Старик выскочил на проезжую часть, поскользнулся, успел проклясть райкомовского дворника мысленно и тотчас отлетел на тротуар, размозжив голову о кузов грузовика. Петров-Егоров остановился метрах в пяти от тела, повернулся боком, косым и опытным взглядом констатировал смерть и пошел к райкому прогулочным шагом, запихивая оторванный рукав в карман и повторяя, как попка-дурак: «Машины не надо, машины не надо…»
Когда бугаи открыли дверь, за которой заседал партхозактив, Василий Панкратьевич распекал директора завода, как баба в метро — пионера, не уступившего ей место, ругал так, что самому было противно слушать.
— Он приказал долго жить, — сказали Петров и Егоров и развели руками, — совершенно случайно…
— Выполняйте приказ! — рявкнул первый секретарь, и, поскольку директор завода тотчас встал и вышел, бугаи не поняли, кто адресат команды…
Василий Панкратьевич и сам ничего не понял, только вечером удивился, что дочь с ним не разговаривает и не выходит из комнаты, но приписал ее неразговорчивость совсем другой обиде…
Сначала Аркадий получил письмо от Победы, где черным по белому стоял день свадьбы, и показал Чекрыжникову.
— Ваше дело — добыть мне увольнительную или отпуск, — сказал Аркадий.
— А я тут при чем? — спросил капитан.
— Вы разве не хотите погулять на свадьбе? — спросил Аркадий.
— Очень хочу, даже во сне вижу, — сознался Чекрыжников. — Но я бы предпочел гулять в роли жениха.
— Жениху много пить нельзя. Соглашайтесь на роль посаженого отца!
Капитан пораскинул мозгами и охотно согласился. А потом Аркадий получил письмо от Победы, где сообщалось о смерти Макара Евграфовича и похоронах, которые взяли на себя Чищенный и Воронья принцесса. «Отец дал нам много денег, — писала Победа, — и я сначала не брала, но потом решила, что не взять — выйдет еще хуже, чем взять. Может, отец раскаивается и по-человечески жалеет Макара Евграфовича не меньше нашего, но сказать вслух стесняется? У коммунистов так бывает, потому они и народ особенный… Только могильщики ни за какие деньги, ни за любые коврижки, ни по чьему приказу не согласились долбить промерзший грунт, поэтому ковыряли Чищенный и Никита Чертиков, а мы с Вороньей принцессой носили им кофе в термосе… ЖЭК выделила автобус для похорон и двух дворников, потому что Чищенный, Чертиков и Леня не донесли бы гроб, вернее, донесли бы с надрывом, а Простофил хоть и согласился встать четвертым за водку, но не пришел и напился с кем-то в другом месте».
Аркадий тоже почувствовал себя виноватым в отношении к глубокому старику. Последний год в армии, вспоминая споры с Макаром Евграфовичем, Аркадий уже находил их смешными и бестолковыми. Во всяком случае больше подобную ерунду он обсуждать не собирался и убеждал себя так: «Нет слов, Макар Евграфович — очень хороший человек, но я его уже перерос. Мне теперь нужен очень хороший человек другого уровня развития». И вот только после его смерти подумал: «А может, Макар Евграфович мне поддавался? Может, он всем поддавался? Как опытный учитель, открывая суть постепенно и делая вид, что ученик дошел сам до желаемой сути и уже пора ему двинуть дальше?.. Я, наверное, сильно обидел его в последнюю встречу, когда сказал, что ничего не добьюсь в жизни, если повсюду, по его совету, буду демонстрировать свою ученость, что с анекдотом про Чапаева или Штирлица на устах сорвешь больше ученых степеней, чем с цитатой из Платона в оригинале, от которой непосвященный в разум только растеряется: ему и стыдно и обидно за бесцельно прожитые, и виду подать нельзя. Шибко грамотные этой стране не нужны, в ней только серость коммунально уживается: активисты, крысы и голуби… Один стоит с утра до вечера за куриными потрохами, другой пробивает чек в кассе, третий в очереди пишет труд о затылках, четвертый трется от безделья и за компанию… Но как же их всех угораздило в одну очередь? — вот чего никак не пойму».
И так Аркадию стало тошно на душе, что он ушел от людей на поле полевых штабов и до темноты сидел одиноко в кустах. «Никому я не нужен теперь в этом мире, кроме Победы, никто меня не ждет и помогать не будет хоть советом, — думал он чуть не плача. — Странно ведь, что все мы, входящие в эту жизнь, никому не потребны по одиночке. Нас принимают только толпой. Этакая утрамбованная друг другом
