Участок 29 как раз собирались застраивать, разворотив бульдозером останки сгоревшей хибары. Дощатый забор пьяно завалился на улицу.
Тишина...
Неясный силуэт зашевелился под кустом, заставив Стёпку замереть.
– Вы милиция?
– Да, - так же шёпотом ответил участковый. - Это вы звонили?
– Я...
– И что случилось?
– Да вон оно.
Стёпка выпрямился над кустами и замер.
Вначале показалось, одуревшие новые русские приволокли на участок памятник. Метра четыре, если не больше, каждая нога со Стёпку толщиной. Только с головой неладно, какой-то абстракционист ваял, не иначе.
Одна из голов медленно повернулась.
– Ё-о... - выдохнул Стёпка.
Из шеи у бабы - теперь он точно разобрал, баба: громадные груди обвисли до самого живота, гигантское ожерелье из чего-то вроде поленьев - торчали две жуткие змеиные головы. Живые! Толстенные языки на мгновение выстреливали в воздух, чтобы тут же спрятаться в пасти, стеклянно поблёскивали буркалы.
Мигом вспомнилось, как в детстве читал ночью 'Роковые яйца': змея толщиной с телеграфный столб напугала его так, что едва кровать не намочил, даром, что уже лет десять было.
– Она давно тут торчит, - зашептали из-под куста. - Товарищ милиционер, вы бы разобрались как- нибудь, а то я домой боюсь. Я в 27-м живу.
Разберёшься тут, пожалуй, с этой...
Баба медленно, поворачивалась к Стёпке. Казалось, слышно, как поскрипывают бронзовые сочленения. Свет фонаря упал на ожерелье, показав странную бахрому на концах 'полешек' - несколько тонких странно гибких щепок... Чёрт, да это ж руки!
Стёпка пытался ущипнуть себя, но пальцы никак не соединялись, а кожа казалась холодной и скользкой, как лягушачья. Вязко, будто в кошмаре, чудовищная баба переставила ногу - изогнулись змеиные шеи, и пустые глаза рептилий уставились прямо на участкового.
– Товарищ милиционер, ну что там? - забеспокоился мужичонка под кустом, и Степан машинально глянул вниз.
Из штанины мужичка торчала козлиная нога. Со стёртым от долгой ходьбы копытом.
Стёпка икнул и завалился в обморок.
***
Она лишь вошла, и у меня упало сердце. Эта дрянь брала книгу! Она листала пожелтевшие страницы, теребила хрупкую обложку, она её... боже! она хотела её сжечь! она выбросила книгу! Книгу!
Должно быть, вид мой был страшен: Раечка мгновенно сгинула, засуетились белые халаты, впилась в кожу игла, палата закачалась, поплыла. Из тумана соткалось суровое лицо моей госпожи, а я не в силах был объяснить, повиниться, умолить. Боже мой, разве это моя вина!
Она таяла, моя госпожа, она оставляла меня - дрожащего, убитого виной хранителя, что не сберег сокровище.
Госпожа моя!
Госпожа моя Мнемозина...
***
Стёпка Киреев допил чай и меланхолично грыз край стакана. Но не авторитет участкового, изрядно пошатнувшийся после обморока, беспокоил его (к авторитету Стёпка относился вполне философски, да и кто бы, скажите, не упал), а чертовщина, творящаяся за стенами отделения.
А она, зараза, продолжала твориться.
На площади у станции подрались два макошинских района: Погорелово и новостройки. В самом факте драки ничего примечательного не было: Стёпка сам по молодости участвовал в махалове заречных и фабричных, но обычно дело заканчивалась синяками и разбитыми носами. И вот тебе: пятнадцать переломов, две черепно-мозговые, одно прокушенное ухо - тоже мне, тайсоны доморощенные! Да и масштабы нынешнего побоища впечатляли; по уверениям очевидцев, бойцов на площади собралось сотни три.
Ну, делаем поправку на испуг - пусть сотня. Это среди бела дня-то!
Да ещё и этот непонятный субъект.
Ни одна из сторон его не знала: каждая посчитала противником. Тип в долгу не остался, и, как уверяли, молотил кулаками всех подряд, причём бил остервенело, едва не насмерть. 'Отмороженный какой-то', - пожимали плечами драчуны, - 'Ужом вертелся, как в фильме про китайцев. Но бил по-русски, ногами не махал.' Загадочный клич - 'Аргетламх!' - запомнили многие, ибо каждый возглас сопровождался ударом.
Но что ставило Стёпку в окончательный тупик - это серебряная рука.
'В железной перчатке чувак был', 'н-ну... рука у него такая... вот как бы алюминевой краской намазанная', 'блестящая такая хреновина - как шарахнет по зубам!', 'чисто терминатор, я тебе говорю: грабка на шарнирах'. А рецидивист Харюшкин весомо сказал: 'Серебряная, зуб даю. Я ему на руке повис, точно - серебро'.
Харюшкину можно было верить: он специализировался на кражах серебряного антиквариата.
Итак, отморозок с металлической рукой и непроизносимым боевым кличем в пять минут разметал целую толпу дерущихся и после этого, что характерно, бесследно исчез. Растаял.
Стёпка почесал в затылке шариковой ручкой: за такой бредовый отчёт начальство с потрохами съест. 'И будет на одну черепно-мозговую больше', - мрачно подумал он.
Надо бы пройтись по участку. И прямо сейчас, пока не стемнело. «И силы зла не властвуют безраздельно», - мысленно хмыкнул Степан.
Солнце висело над городом надувным алым шариком. Рваные тряпки облаков мотались над горизонтом, едва не цепляясь за флюгер на макушке пединститута.
Стёпка вышел на Овражную, обогнул остов продуктового ларька, сгоревшего в прошлом году, через забор сорвал пятнистое яблоко. Он не знал толком, куда идёт, город сам кружил его улицами, мягко подталкивал в одному ему ведомом направлении, пока не вывел на обрывистый берег Макоши.
Там ждали псы.
Стёпка не сразу понял, что за тёмные груды торчат на пустыре среди останков вымерших автомобилей. Он шагал бездумно, переступая через вросшие в землю железяки, когда одна из куч широко зевнула, вывалив красный язык. Собаки. Целая стая.
Участковый замер.
Псы медленно поднимались, в пугающем молчании обступали человека. Вечер наваливался на пустырь, глуша краски, размывая очертания; лишь горели бледными фонарями дикие глазища.
Бежать! Но ноги отнялись, и кусок льда застыл в животе - не успеть. Дурак, о чём он думал только...
Казалось, среди собак он видит коз, барана и чуть ли не лося. Словно безумный зоопарк собрался к ночи на пустыре - поохотиться на человека. Голого, беззубого, беззащитного.
И даже носок с мелочью остался в столе.
