Ахмед остановился, и они покорно последовали его примеру; перед ними была небольшая круглая площадка; старый фонтан посреди нежно-зелёной травы и цветущей лапчатки. Осыпавшаяся кладка каменного края не могла сдержать порослей мака и диких ноготков. Струйка воды давно уже не била из пересохшего отверстия фонтана, высеченного в виде львиной морды, а журчала, освобождённая, между растрескавшимися плитами…
– О! – в восторге воскликнула Роза.
– Классно, – вынесла вердикт Одетта. – Помните, что-то в этом роде было на садовой террасе в Отёйле, а, Бернар?
Бернар промолчал, окинув взглядом буйную зелень лужайки. Он с улыбкой отметил, что посреди неё трава была примята, будто хранила отпечаток тела. «Одного тела или двух?.. Два тела, сплетённые в объятии, оставляют такой же след, что и одно…» Он бросил на Розу исподлобья быстрый взгляд похотливого подростка, скользнувший от колен к бёдрам, от бёдер к груди. «Здесь у неё твердое, даже жестковатое, как крепкий пушистый персик… И наверняка переливается разными цветами, так всегда бывает у настоящих блондинок… вот там, наверно, голубоватое, как молоко, а там, там!.. розовое, ярко-розовое, как её имя… Я сетовал на то, что вижу в темноте только её губы и кисти рук, но ничего не видеть, ничего не касаться, столько дней и ночей – о, нет, нет! От нашего мерзкого отеля до этого бархатистого кружка не больше… да, наверно, меньше пятисот метров…»
И он впился в Розу взглядом, таким откровенным и грубым, что она покраснела до слёз, всё её лицо залилось горячим румянцем застигнутой врасплох блондинки. «Как будто я сжал её в объятиях», – подумалось ему. С недавних пор их чувства мгновенно передавались от одного к другому, и это было так ново для них, что они с невольным испугом замирали, боясь подчиниться Своим внезапным порывам, как бы сливающим их в единое целое.
– С ума сойти, до чего классно, – повторила Одетта. – В этом есть что-то чувственное, ей-Богу.
Бернар отвернулся от охваченной смятением Розы: «Зачем её смущать…» Это была трусость, которую сам он назвал бы скромностью. «Стерва эта Одетта, она обо всём догадывается! Она, конечно, видела, как я покраснел…» Он вытер вспотевший лоб и затылок. Роза, уже овладевшая собой, нежно улыбнулась, узнав голубой носовой платок, который она ему подарила. «Милая, до чего она глупеет, когда любит меня!»
Безотчётно задетая, раздражённая этим желанием, которое она угадала, желанием, обращённым не к ней, Одетта уселась в сторонке, состроив свою коронную «гримасу туземки с островов Фиджи». Жёсткая чёлка чёрной бахромой из-под белой шляпки закрывала лоб, а угрюмый взгляд как будто отвергал красоту пейзажа. Когда она бывала не в духе, то крепко сжимала свои пухлые губы, обычно раскрытые над чересчур ярким блеском зубов.
«Она дурнушка», – признал Бернар с оттенком уважения. Ибо он прекрасно знал, чего стоят такие дурнушки, когда задаются целью нравиться и распалять. Да, быстро стареющий Бесье тоже, наверняка, кое-что знает об этом…
«Дурнушка» яростным движением каблука раздавила скарабея, неспешно ползущего по поляне, и Бернар бросился к ней так стремительно, будто хотел предотвратить какую-то угрозу:
– Госпожа Одетта…
– Можете вы, наконец, называть меня просто «Одетта», как все?
– О, с радостью, – поспешно откликнулся он.
«Плохи мои дела, – подумалось ему, – на следующей неделе она, чего доброго, предложит перейти на «ты». Но у меня нет ни малейшего желания делать то, что требуется, чтобы исправить положение». Тем не менее лицом к лицу с противником он пустил в ход своё оружие – ослепительную улыбку, ту самую, которая покорила Розу.
– Я хотел кое-что предложить, Одетта… Вы слышите меня, Одетта? О-о-одетта?
Она расхохоталась, откинув голову, широко раскрыв сочные, как ягоды инжира, губы, так что обнажилось влажное нёбо в оправе бесподобных зубов.
– Ну, так вот… О! Я не претендую на то, что вы сочтёте мой план гениальным… Что, если мы попросим принести нам полдник сюда? Чай с мятой – Ахмед умеет его заваривать, – апельсиновое питьё… И сладости. Всякие там «рожки кадия» и «уши газели»…
– Наоборот, – простодушно поправила Роза.
– Потом, эти маленькие штучки с миндалем и фисташками…
– Еще одно слово, и меня вырвет, – сказала Одетта. – Не хватает только префекта и директора коллежа для полного счастья. Ну и чем же вы всё это увенчаете?
– А вот чем, – продолжал Бернар лукавым голосом, который был ему самому отвратителен. – Мы не будем обедать и ляжем спать в десять часов – вот достойный венец для сегодняшнего дня. Мы отправимся спать и, слава Богу, обойдёмся без глазения на танцовщиц в трикотиновых лифчиках, без планов на вечер, без экзотических местных кинофильмов, без утомительного шатания по крутым улочкам этого окаянного города, – да, мы ляжем спать, и даже не в десять, а в половине десятого. Вот, сам придумал, и горжусь этим!
Женщины помолчали. Одетта зевнула. Роза ждала, что скажет Одетта, которая никогда не спешила одобрить чью-либо идею.
– Вообще-то… – начала она.
– О, – подхватила Роза, – кто-кто, а я всегда пойму человека, которому хочется завалиться спать.
Все трое вспомнили бесконечный вчерашний вечер, начавшийся в кафешантане, в маленьком дворике под полотняным навесом, где пахло ацетиленом от множества ламп. В сопровождении молодого словоохотливого чичероне – тщательно напомаженного, затянутого в смокинг, но без шляпы – они смешались с местной публикой; за столиками пили анисовую настойку и жевали нугу. На эстраде испанка в жёлтых чулках, похожая на продавленную корзину, и две перезрелые туниски цвета свежего масла время от времени принимались петь… Потом они оказались в чистеньком, походившем на пещеру погребке, где их вниманию были предложены танцы, исполненные молоденькой девушкой – судя по всему, дни она проводила за скучной работой в какой-нибудь конторе. Обнажённая, гибкая, с крепкими грудями; босые ноги резво и деловито порхали по каменным плитам. Она демонстрировала всё, кроме волос, упрятанных под шелковый платок, и глаз, которых ни разу не подняла на посетителей. Закончив очередной танец, она садилась по-турецки на кожаную подушку. Все её искусство состояло в непринуждённости движений и
