Белесый текучий туман приятно холодил разгоряченное лицо Александры, стелился над зеркалом глубоководной Северной бухты так низко, что иногда соседи совсем пропадали из виду и определить их можно было только по тому, как глухо стукались друг о друга гробы.
Едва проплыли в сплошном тумане первые тридцать-сорок метров, бойцы батальона приноровились, плавсредства перестали наезжать одно на другое, и пошла спокойная, яростная работа, нацеленная на главное: успеть до большого солнца, до того, как разойдется туман, к тому берегу. Не зря напутствовал Батя: 'Мы должны подгадать так, чтобы немцы и не вспапашились!' Переговариваться между собой он категорически запретил, плыли молчком…
Александра примостила под спину вещмешок и полулегла на него. Так ей было удобней грести правой рукой и придерживать левой бок о бок со своим гробом второй — с грузом. Что-то твердое в вещмешке уперлось ей в поясницу. Александра поняла, что это кованый каблук сапога. В вещмешке у нее было все то же самое, что и в вещмешках у тысяч других фронтовичек, да еще хромовый сапог сорок третьего размера. Сапог в вещмешке Александры лежал один — левый… А на холщовом ушке изнутри голенища этого левого сапога было начертано химическим карандашом А.С.Д. — Адам Сигизмундович Домбровский…
Сашенька сама помечала холщовые хлястики новых сапог Адама, их подарил ему на свадьбу начальник госпиталя Грищук от себя лично и от имени хирургов, находившихся под началом Домбровского. Грищук сказал:
— Дарю тебе данные сапоги от себя лично и от имени твоих братцев-хирургов! И как бы далеко ты в этих сапогах ни ушел, всегда помни наш ППГ. В добрый путь!
Сапоги были на два номера больше ноги Адама, но это даже радовало: пока можно поносить их на теплый носок, а там и портянку сверху не грех намотать, зима, наверное, опять будет лютая…
К вечеру третьего дня официального Сашиного замужества госпиталь, в котором служили молодожены, был почти готов к передислокации, подбирали «хвосты». Начальник ППГ (полевого подвижного госпиталя) Константин Константинович Грищук так и скомандовал на общем построении:
— Подобрать хвосты! Осмотреться. Через двадцать минут всем быть готовыми к маршу. Ра-зой-дись!
Погода начала портиться еще с утра, всем стало понятно: прости-прощай, бабье лето! Небо заволокло рыхлыми тучами, было сыро и зябко. Далеко на востоке время от времени раздавалось тяжелое уханье, может быть, немцы бомбили прицельно, а может, просто сбрасывали груз, чтобы веселей удрать восвояси. К осени сорок второго года наша истребительная авиация уже многому научилась, да и ряды ее значительно пополнились, так что разбойничать безнаказанно немецким бомбардировщикам удавалось не всегда, хотя и удавалось.
После полудня наступила глубокая тишина. Госпитальный народ радовался тишине и тучам — с ними было спокойнее. А к вечеру неожиданно подул сильный верховой ветер, в тучах стали образовываться разрывы, а потом и прогалины голубовато-серого неба. Одна из таких прогалин, притом стремительно расширяющаяся, пришлась как раз над расположением госпиталя.
Грищук, Саша, Адам и его подопечные братцы-хирурги стояли тесной кучкой, вяло переговариваясь о том о сем. Все у всех было собрано, уложено, водители прогревали моторы, изготавливаясь к маршу, а остальные просто нудили, переживая известные своей никчемной унылостью последние предотъездные минуты.
— Фотки людям покажи, — попросил Адама Грищук, — покажи фотки!
— Саша, фотографии у тебя? — спросил Адам.
— Нет, у тебя в полевой сумке, — ответила Саша, — в дареной. — И она благодарно улыбнулась Константину Константиновичу.
— Да-да, вот они, — расстегнув кожаную полевую сумку, сказал Адам, достал пачку фотографий и пустил их по кругу.
— Ты глянь, как тучи растаскивает, — задрав голову к небу, сказал Грищук, — нехорошо! — И побежал к передней по ходу будущего движения автомашине. И всем было слышно, как он кричит, перекрывая шум двигателей, чтобы водители подавали вперед. Он кричал:
— Рассредоточиться! Интервал пятьдесят метров. Рассредоточиться!
Стоявшие близко друг к другу машины тронулись с места, поползли, растягиваясь по дороге.
— Какая разница — рассредоточиться, не рассредоточиться! — задиристо бросил младший из хирургов, рыженький тезка Саши, который был всегда не согласен с каждым предыдущим оратором.
— Не скажи, Александр, — не поддержал его хирург Илья, отличавшийся рассудительностью. — Правильно делает, наш Грищук порядок знает! А получились вы оба отлично, — добавил он, обращаясь к Адаму и Саше — стопка фотографий наконец дошла и до него, стоявшего последним в круге. — Как живые! Здорово!
— А небо почти голубое, и как быстро тучи расходятся, хорошо! — сказал кто-то за спиной Саши.
— Ничего хорошего! Чистое небо — жди бомбежки, — опять нашел причину возразить рыженький Александр.
— А ты не каркай! — осадил его Адам. — Я пойду гуталин возьму, почищу сапоги на дорожку! — сказал он Саше.
— Ну у тебя прямо пунктик! — засмеялась Саша. — Иди, начищай!
— И пойду!
— Товарищ главный хирург, возьмите, — протянул Адаму стопку фотографий Илья.
— И пойду! — не отрывая от Саши сияющих эмалево-синих глаз, повторил со смехом Адам и, не глядя, взял протянутые ему фотографии из рук Ильи.
— Иди, иди! — напутствовала его Сашенька и даже подмигнула на прощание. — Иди! — и повернулась в ту сторону, откуда бежал с заполошным криком Грищук…
А если бы Сашенька не повернулась вместе со всеми на крик Грищука, то она бы увидела, что ее Адам сначала двинулся к их грузовичку, а потом вдруг резко переменил направление и побежал к дальнему оврагу, заросшему кустами бузины и ежевики (куда, бывало, все бегали), побежал, еще не слыша ни Грищука, ни гула самолетов…
— Ло-жи-ись! — орал багровый от натуги Грищук. И в ту же секунду донесся до всех вой бомб…
Эта слепая бомбежка обрушилась, как стена, которую Саша видела во сне накануне. Конечно, все они распластались на земле… А бомбы сыпались одна за другой, и были среди них тяжелые, оставлявшие в земле огромные воронки… Конечно, на какое-то время все ослепли и оглохли… А когда воцарилась тишина, они услышали ее не сразу…
Автомашины остались целы, только на одной сорвало тент, зато потери среди людей госпиталь понес значительные. Были раненые, к счастью, легко, были контуженные. Погиб санитар Вася — маленький, хлипкий юноша, почти мальчишка, погибла сестра-хозяйка Клава, погибла зеленоглазая дородная медсестра Наташа, та самая, что с плачем убежала в перелесок, когда Грищук объявил о состоявшейся свадьбе Адама и Александры. Погиб Адам… Хотя тела его и не нашли. На краю одной из воронок, наверное, самой глубокой, обнаружили его сапог, так и не начищенный. А что это сапог именно его, подтвердила Саша по буквам А.С.Д., недавно собственноручно написанным ею на холщовом ушке изнутри голенища. И еще нашлась одна верная примета: черные края воронки были облеплены в нескольких местах какими-то белыми квадратиками… Когда рыженький Александр полез в воронку и собрал квадратики, оказалось, что это фотографии, почему-то прилипшие тыльной стороной кверху, а изображением вниз. Видно, разлетелись… А там кто его знает? На войне во многих случаях никто не может ответить на вопрос — почему?
— Прямое попадание, — сказал кто-то за спиной Саши, и ему не возразили.
Все было безумно просто, тупо, бессмысленно…
Погибших похоронили в одной могиле, у кривой березки, возле песчаного карьера с озерцом, где еще совсем недавно купались Адам и Саша. В могилу бросили и горсть земли из воронки, которая осталась, видимо, на месте прямого попадания в Адама…
— Нет, все равно будем еще искать! — сказал Грищук после похорон и троекратного залпа над свежей могилою.
Искали до глубокой темноты, но никого и ничего не нашли.
— По машинам! — наконец скомандовал Грищук.
Александру, как куклу, подняли в фургон к медсестрам. Она крепко прижимала к себе хромовый сапог
