— Ну сколько ты будешь получать на гражданке?! Ну три полста от силы… А мичманом? Смотри сюда!..
«Kan-три» извлек из кармана электронный калькулятор, и на экранчике запрыгали зеленые цифры:
— Это за должность… Это за выслугу… Это «полярка»… это «гробовые»… Тьфу!.. «подводные», если на лодки попадешь. Это эмдэдэ — морское денежное довольствие… При пересечении кораблем линии Тромсё — Бустер пойдет валюта в бонах… Ну-ка, итого — ого-го!
— Нет.
— Не пойдет служба, через два года спишешься мичманом запаса. Две звезды — почти офицер!
— Нет.
— Ну заладил — «нет» да «нет»… По специальности будешь служить. Диплом не пропадет… Кортик выдадут, — выбросил искуситель последний козырь. — В белой тужурке будешь ходить — все девушки твои!
Голицын улыбнулся зло и печально.
— Нет!
— Ну ладно, — вздохнул незадачливый вербовщик и набросал на бумажной салфетке адрес. — Возьми. Может, надумаешь. Москва, она, братишка, бьет с носка!
И настырный «кап-три» отстал.
В Москве на площади трех вокзалов Голицын швырнул черный портфель с нехитрыми пожитками в такси и назвал останкинский адрес…
…Из зеркала лифтовой кабины на него смотрел бравый парень: бескозырка-маломерочка сдвинута на брови, белое офицерское кашне подчеркивало угольную чернь бушлата, в распахе ворота — сине-белая рябь тельняшки, ядреное золото пуговиц и фосфорическое сияние на погонах литер СФ, покрытых светонакопительной краской. И еще глаза, темные от гнева и печали.
Звонок под его пальцем сыграл «боевую тревогу». Дверь открыла Ксения — чужая, стройная, шемяще красивая. Она не охнула, не отступила назад, не пришла в смятение… Да что там в смятение… Разве что удивилась и в веселом изумлении закружила Дмитрия в прихожей.
— Ну-ка повернись, покажись!.. Убиться можно. До чего хорош!.. Идет тебе черный цвет!.. Идет… И ленточки с якорями — с ума сойти… Ну раздевайся! Сейчас Юра придет. Вместе поужинаем.
Все гордые слова и скорбные монологи, выстраданные под стук вагонных колес, рассеялись сами собой, и Дмитрий, покорно поплелся в ванную мыть руки.
— Кто он такой, этот твой Юра? — спросил Голицын, тщась изо всех сил придать голосу ледяное презрение.
— Луноход по телевизору видел? — Ксения таинственно понизила голос: — Вот он один из тех, кто им управлял… Только я тебе этого не говорила!
Голицын ошеломленно молчал, не зная, верить или не верить, не зная, что сказать, о чем спросить… Но тут пришел муж. Без звонка в дверь. Скрежет его ключа больно отозвался в сердце или выше, а может, чуть в стороне… У Димы всегда была тройка по анатомии…
— У нас гости. — Вышла навстречу Ксения. — Мой школьный товарищ — Дима Голицын.
Дима поправил «гюйс» и протянул каменную руку немолодому уже крепышу в чудовищно затертой летной кожанке. Ветхость куртки подчеркивали свежайшая сорочка при отменном галстуке и белоснежные манжеты. Что это за куртка — прихоть ученого чудака, вызов моде или дань прошлому, Голицын так и не разгадал, хотя странный наряд так и ударил в глаза; Дмитрий сверлил взглядом человека, который отнял у него Ксению. Крепыш не относился к разряду красавцев и был старше Голицына, как, впрочем, и Ксении, лет на десять. Дмитрий не без довольства отметил и мешки под глазами, и сединки в висках: «Старик… Не могла помоложе найти». Но едва «старик» начал рассказывать с шутками-прибаутками о новом запуске, как в ту же минуту превратился в озорного, смешливого парня — энергичного, резкого, почти стремительного. Он рассказывал о том, о чем простые смертные узнают по радио лишь наутро. Рассказывал без пижонства, без многозначительных недомолвок — просто, обстоятельно, с радостной обреченностью человека, влюбленного в свою работу: другой нет и не будет. Одна на всю жизнь — жестокая, изматывающая и прекрасная… Точно такими же глазами смотрел крепыш на Ксению. И та отвечала ему короткими счастливыми взглядами.
Дмитрий старался не замечать этих переглядок. Ему удалось рассмотреть, что под белыми манжетами, далеко вылезшими из рукавов кожанки, скрываются фиолетовые рубцы, какие бывают на коже после сильных ожогов… Скрытое величие этого человека с каждой минутой становилось все ощутимей.
Когда настал черед гостя поведать о морской жизни, Голицын стушевался вовсе. Ну не о шумотеке же рассказывать? Самым ярким переживанием последних недель службы была суета вокруг «дембельского костюмчика» — тайные визиты в ателье, где в будущие «клеша» вшивались запретные клинья, переговоры со шляпным мастером насчет фирменной бескозырки, выпиливание из мыльниц славянских литер СФ — северный флот, и прочие пижонские хлопоты.
Он покидал дом Ксении с мерзейшим чувством собственного ничтожества. Надо же — просидеть год в теплом кабинете, а потом корчить из себя моремана, героя-подводника.
Вспомнилось вдруг, как прятал перешитую форму и несезонный бушлат на вокзале в ячейке автоматической камеры хранения, как таил заветный шифр, как торопливо переодевался в вагонном туалете, как ловил в метро взгляды девчонок…
Через три тягомотных дня, заполненных шатанием по кафе и неотступными вопросами «Кем быть? Где работать?», Голицын отыскал в бушлате бумажку с адресом мичманской школы и купил билет до Мурманска.
Моряком так моряком!
Курсантскую практику Голицын проходил на подводной лодке капитана 3-го ранга Абатурова.
В свои тридцать шесть Абатуров как командир лодки был староват. По службе его уже обгоняли кавторанги в возрасте Иисуса Христа.
Историю абатуровского командирства знала вся эскадра. Из училища парень рвался на подводные лодки, но попал на старый эсминец, который вскоре ушел в консервацию. Несмотря на то что корабль стоял на приколе, в моря не ходил и особых шансов отличиться своим офицерам не давал, лейтенант Абатуров быстро вырос до старшего помощника командира.
Карьера довольно редкая и завидная. А он все три «надводных» года бомбардировал отдел кадров флота рапортами: «Прошу перевести меня на подводные лодки… Согласен на любую должность, в любой гарнизон». Рапорты возвращались с неизменной пометкой: «Вакансий нет». Об этой переписке узнал некто из адмиралов-подводников, вызвал к себе неугомонного лейтенанта: «Есть место командира группы. Пойдешь со старпомов?»
Абатуров согласился и начал карьеру с нуля — командир группы, командир отсека. Ему уже шел двадцать восьмой год, и кадровики занесли его фамилию, которая всегда и везде открывала любые списки, в графу «Неперспективные офицеры». Правда, судьба подарила ему шанс стать флагманским связистом. Но Абатуров не захотел уходить в штаб, на берег, остался на лодке. Это стоило ему личной жизни. Пока он был в очередной «автономке», невеста уехала в Одессу и не оставила адреса.
К тридцати годам, когда иные офицеры уже становятся к командирскому перископу, Абатуров едва вышел в «бычки» — в командиры боевой части связи с одновременным начальствованием над радиотехнической службой. Правда, на его кителе посверкивала серебряная «лодочка» — знак о допуске к самостоятельному управлению подводным кораблем. Никто даже не заметил, как он сдал все зачеты и получил — единственный среди радиоофицеров — этот заветный подводницкий знак, который, как орден, носится справа и крепится к тужурке не на пошлой булавке, а привинчивается рубчатой гайкой с клеймом монетного двора.
Дальше был самый фантастический этап абатуровской карьеры. Документы молчат, говорят легенды.
Будто однажды на больших маневрах перед самым выходом в торпедную атаку посредник «вывел из строя» командира лодки и велел старпому возглавить корабельный боевой расчет. Старпом совершенно не
