— Расскажете?
— Ну, да…. Когда-нибудь. Сейчас-то что — два года. Будет им лет по пять, чтоб понимали уже, — говорит она. — Если конечно… — Тут в её лице появляется надежда. — если, конечно, я еще сама здесь буду, когда им исполнится пять лет… Я все-таки надеюсь познакомиться…
— Но как вы познакомитесь в детском саду? — говорю. — Здесь же одни женатики. Папаши с маленькими детьми. А на дискотеки вы не ходите.
Она с грустью смотрит на меня:
— Да, тяжело… Вот, вы же понимаете …
Светлана Николаевна только что закончила училище. Ей, может, 19 лет. Она не может помнить ничего из жизни здешних заключенных. Разве что ей рассказывали её родные. Но мало ли, что кому кто рассказывал. Она что, святая? Были когда-то на Руси такие люди, они ходили в рубище и босиком, а для пущего неудобства обматывались тяжелыми цепями. Цепи называли веригами. Светлана Николаевна одета вполне нормально, не хуже других людей. Но она как будто приняла на себя вериги, — эту неотступную, всегдашнюю память о чужих страданиях.
Семь кошек на семи квадратных метрах
А о своих страданиях люди стараются не вспоминать. Мало кто скажет случайному знакомому: «Знаешь, а я сидел. Считалось — враг народа». Эта память хранится глубоко, и только кто-то из твоих знакомых, ровесников, может тебе шепнуть:
— Фотограф наш — из заключенных. Десять лет лагерей…
Фотограф — добрейший человек. Сгорбленный, почерневший, он всегда радуется, когда видит меня. Его лицо озаряет совершенно детская улыбка. Мне даже странно, что кто-то может любить меня так искренне — при том, что я ничего для этого не сделала.
Про даму из местного пединститута рассказывают: «Знаете, почему она говорит на стольких языках?. Родители сидели у нее. Она в лагере и родилась. А там у них были и немцы, и французы, и кого только не было. Она и научилась».
Где-то в коммуналке, за телевышкой, живет старик. О нем все знают, что он из заключенных. Он слишком известен, чтобы суметь что-то скрыть. Да он и не старается. Ему как будто всё равно. Когда-то он был знаменитым на всю страну певцом. Его поклонницы, говорят, дрались с поклонницами какого-то еще певца. На кулачках они пытались доказать, кто лучше. Фанатки, в общем. А потом он исчез. Как не было. Про эту историю у нас все знают. Певца назвали врагом народа и отправили сюда. Потом, когда всё кончилось, он не захотел вернуться в свою прошлую жизнь. Может, решил, что в одну реку дважды не войдёшь? Или пошел на принцип: меня сослали, вот я и буду оставаться здесь? Пускай мне будет хуже — вам назло? Кто знает.
Муж работал оператором на местном телевидении. Съёмочная группа собиралась взять интервью у старика. Он капризничал, не хотел ни с кем общаться. Потом поставил режиссерше условие: найти хорошего ветеринара. У него кошка заболела. Вылечат кошку — будет интервью.
И что же? Режиссёрша привела с собой ветеринара. Вместе с ветеринаром они ввалились в коммуналку — в ней негде было поставить аппаратуру, да и вообще повернуться было негде. Книги громоздились от пола до потолка, и где-то на самой верхотуре, под потолком, на куче книг пристроился чайник. На его носике висела тряпка. Было сыро, пыльно, в воздухе стояла затхлость. И в этой тесноте вместе с хозяином обитало штук семь кошек.
Журналисты задали хозяину какие-то вопросы. Он не старался отвечать впопад, не старался быть ни киногеничным, ни интересным собеседником.
Муж рассказывал мне о старике как о совершенно выжившем из ума самодуре — мол, на что только не пойдёшь ради интервью, даже ветеринара найдешь для чьей-то кошки.
Но как бы там ни было, они отсняли какой-никакой сюжет, и он прошёл по местному телевидению. И вскоре в городе появилась пожилая женщина. Об этом ли сюжете ей кто-то рассказал, или ей попалось упоминание о бывшей эстрадной звезде где-то еще, но женщина была потрясена тем, что он — жив. В юности она ходила на его концерты и, кажется, дралась на кулачках с теми, кто не признавал его самым- самым лучшим. Это была слепая фанатская любовь. Женщина даже не мечтала, что когда-нибудь он узнает о ее существовании.
Словом, не знаю, откуда она узнала, что он еще жив (она-то думала, что его давно нет!). Не знаю, как она ехала к нему через всю страну, что сказала, когда он в первый раз её увидел, как предложила ему на ней жениться, да только он согласился. Ему было за 80, и это был его первый брак. Ей было где-то 60, у нее были на большой земле дети и внуки. С молодой энергией она кинулась обустраивать жизнь своего кумира. Под ее натиском городские власти дали ему новую квартиру. После его смерти в квартире сделали его музей, и это случилось очень скоро. Но всё-таки последние несколько лет своей жизни он прожил в нормальном доме, окруженный любовью. Эта женщина, любившая его всю жизнь, умела и в других вызвать к нему любовь. Едва ли к певцу вернулась былая популярность, однако там и здесь теперь звучали его старые записи, и его стали его всюду приглашать, в газетах мелькали его фотографии — и старого, и молодого. Мой муж, глядя на них, посмеивался, вспоминая кошек, встретивших съемочную группу в грязной коммуналке. И я видела старого певца его глазами — чудак человек. И женщина — чудачка.
Наверное, в то время ничего не стоило бы с ними познакомиться, поговорить. Я этого не сделала. Глупая была.
В сопках
История была вокруг, и её было сколько угодно. А чего много — то не ценишь. В выходные мы одевались так, чтоб оставались видны только лица, и лили на себя флаконами одеколон «Гвоздика» — и ещё брали эту самую «Гвоздику» с собой. На комаров она как-то быстро переставала действовать, и надо было обливаться снова и снова. В сопках мы собирали ягоды, муж находил грибы — мне ни разу не повезло, они здесь как-то по-другому растут — и я их не видела. Вовка тоже не находил грибов, а папа его ещё и подтрунивал над ним. Вовка огорчался, хныкал. Мне казалось, что сынок растёт капризный, хотя много ли найдётся детей, готовых в неполные три года с родителями отматывать по лесу километры с утра до вечера, почти всё время — молча, глядя внимательно вокруг, точно вбирая в себя каждый цветок на тонкой ножке, каждый кустик стланика.
В лесу никому из нас не нужны были разговоры, достаточно было ощущать происходившую вокруг нас жизнь. Сезон жизни был совсем короткий, в июне зелень торопливо лезла наружу, раскрывала листья, и казалось, можно подглядеть, как они растут и делаются больше, а если приставить ухо — услышишь их дыхание. Я выходила на сопку с сыном. Каждый листик, вырвавшийся из земли, был близким мне, и я жалела, что я не стала каким-нибудь учёным, что я так мало знаю растения, моя работа не связана вот с этими яростно, жадно живущими лютиками, с карликовыми неказистыми деревцами — до того всё вокруг было моё. Враз вся земля покрывалась цветами — по большей части маленькими, белыми, и враз — тесной чередой друг за другом — появлялись наши северные ягоды. Шикша ещё росла, а уже поспела голубика, и жимолость. Брусника ещё зелёная, но уже скоро, скоро бруснику с сопок приносили вёдрами. Автобусы в посёлок в выходные приходили полные, и муж полушутя торопил нас с сыном:
— Быстрей одевайтесь, а то городские всю ягоду соберут.
Как-то мы отошли от дома достаточно далеко и попали в странное место — сопки образовывали здесь котлован. В котловане рос совершенно европейский, «материковский» лес — обычные высокие осины, и что-то ещё. Рябины не стелились здесь по земле кустиками, а поднимались высокими деревьями. Среди деревьев журчал ручей. Разные географические пояса точно соседствовали друг с другом, уживались бок о бок. Позже я услышала — как-то вскользь, в какой-то местной телепрограмме — что где-то здесь, на защищённом со всех сторон сопками пятачке, растут и яблони. Был один учёный, который пытался
