Школа провокаторов

мешаю. «Брось,-говорю,-ты, Христа ради, все эти глупости, доведут они тебя до тюрьмы». А он опять свое: ничего, мол, ты не смыслишь. Приказал мне сесть против себя за стол, это будто бы он с кем-то в пивной разговаривает, И давай рассказывать мне, что наш всемилостивейший император и вся его семья дегенераты… не то денатураты… уж и не помню. А потом вдруг как зашепчет: мы, мол, организуем тайное общество! Завтра соберемся здесь, и я вас научу, как взрывать поезда. Ладно? Придете? В таком случае разрешите представиться…»!

И так всю неделю. Право, не знаю, что мне с ним делать. Больше всего я боюсь за нашего Эмиля. Мальчик и заниматься бросил, глядя на отца. Глаз с него не сводит, когда тот ходит по комнате и ораторствует перед комодом о казни на Староместской площади.

В самом деле, Эмиль глаз не спускал с папаши. Речи отца ему очень нравились. Эмиль был славный мальчик и старательный первоклассник. Как сын сыщика он принадлежал к числу директорских любимчиков, сидящих в первом ряду. Товарищи презирали его, изводили и называли «штрейкбрехером». Они не допускали Эмиля, к участию в школьных политических спорах, которые во время войны стали еще оживленнее. Ему нечего было сказать, когда школьники, чьи отцы были призваны в армию, рассказывали друг другу: «Папа, уезжая на фронт, сказал, что при первой же возможности перебежит к противнику».

Однажды австрийские войска взяли в плен три десятка сербов где-то на Драве, и официальные реляции трубили о грандиозной победе на сербском фронте. «Австрийские войска заняли Драву…»-гласили газетные заголовки. По этому случаю директор гимназии Кох, ярый австрияк, ходил по классам, произнося патриотические речи и провозглашая славу императору. Гимназисты были обрадованы и старались растянуть потеху, чтобы избавиться от уроков.

В первом классе, как и во всех остальных, директор разглагольствовал о том, что австрийская монархия сильна и могущественна, а следовательно, каждый патриот должен радоваться решению великого императора вступить в войну. Под конец он призвал учеников провозгласить троекратное «ура» «обожаемому монарху».

Гимназисты заорали «ура», и только Эмиль Браун, сидевший у самой кафедры, не раскрывал невинных детских уст и не присоединялся к общему восторженному реву.

Директор подошел к нему.

— Почему ты молчишь, мальчик?

Безмятежно глядя на директора, Эмиль ответил:

— Потому что мы не признаем Франца-Иосифа своим государем. Нам, чехам, несладко живется под габсбургской державой. Так каждый вечер говорит мой папа. Кому же знать, как не ему, ведь он служит в полиции… А недавно к нам заходила госпожа Фаберова и рассказала маме, что мужу ее дали в полиции листок с речью насчет того, что «пора нам придушить австрийскую гидру». То же самое говорил и папаша, а мне он oелел изображать гостей в трактире и повторять за ним, что Габсбургская династия — просто шайка жуликов…

Спустя пять минут школьный привратник вел Эмиля к родителям. Папаша-полицейский, прочитав грозное письмо директора о подстрекательских речах своего сына, горько усмехнулся и воскликнул:

— Да, наша система оправдывает себя? Именем закона, Эмиль Браун, вы арестованы.

И, не обращая внимания на слезы жены, потащил сына в участок. На улице он все толкал его в шею и приговаривал:

— Мы вам, социалистам, зададим перцу!

Таковы были блестящие результаты специального политического курса для этих новоявленных Брутов, агентов австрийской полиции.

Расправившись с сыном, Браун вернулся домой и грозно уставился на супругу:

— Ты сознаешься, что считаешь членов правящей фамилии дегенератами?

Несчастная кивнула головой.

— Именем закона вы арестованы, госпожа Браунова, — объявил достойный супруг, но поскольку это, как-никак, была его жена, он повез ее в участок та извозчике.

К вечеру Браун доставил туда же престарелую глухую тетку. Он подсунул ей письменное признание в том, что она состоит в тайном обществе, организовавшем Сараевское убийство.

Старушка с перепугу его подписала.

На следующий день в школе провокаторов были выпускные испытания, и Браун сдал их с отличием.

Эмиля, снисходя к его малолетству, суд приговорил к трем годам тюрьмы; мамашу Браунову, учитывая смягчающие вину обстоятельства, — к пяти годам, а глухая тетка получила восемь лет.

Но все это сущая мелочь по сравнению с теми результатами, какие принесла за три года войны политическая грамотность Брауна: несколько десятков чехов его стараниями заработали в совокупности тысячу двести лет тюрьмы.