дурачься, ну, посмотри же на меня не так; другие за счастье поставили бы себе...', он взял. меня за руку; я ее отдернула.
- Князь, - сказала я, - вы меня можете отослать в деревню, на поселение, но есть такие права и у самого слабого животного, которых у него отнять нельзя, пока оно живо, по крайней мере. Идите к другим, осчастливьте их, если вы успели воспитать их в таких понятиях.
- Mais elle est charmante! [А ведь она очаровательна! (фр.)] возразил князь. - Как is ней идет этот гнев! Да полно ролю играть.
- Князь, - сказала я сухо, - что вам угодно в моей комнате в такое время?
- Ну, пойдем в мою, - отвечал князь, - я не так грубо принимаю гостей, я гораздо добрее тебя. - И он придал своим глазам вид сладко-чувствительный. Старик этот в эту минуту был безмерно отвратителен, с дрожащими губами, с выражением... с гадким выражением.
- Дайте вашу руку, князь, подите сюда.
Он, ничего не подозревая, подал мне руку; я, подвела его к моему зеркалу, показала ему его лицо и спросила его:
- И вы думаете, что я пойду к этому смешному старику, к этому плешивому селадону? - Я расхохоталась.
Князь побледнел от бешенства. В первую минуту он, вырвавши свою руку, поднял ее и, вероятно, ударил бы меня в лицо, если б он больше владел собою. Он ограничился грубой бранью и вышел вон, крича:
- Я тебя научу забываться! Кому смеешь говорить! Я, дескать, актриса, нет, ты моя крепостная девка, а не актриса...
Я захлопнула за ним дверь и бросила на пол столовый ножик, который без всякой мысли схватила, когда мне помешали читать, и потом спрятала его в рукав на всякий случай.
Что я чувствовала, как я провела эту ночь, ва можете понять. Не хочу -вам рассказывать ряда мелких, оскорбительных неприятностей, который начался для меня с этого дня. У меня отняли лучшие роли, меня 'мучили беспрерывной игрой в ролях, вовсе чуждых моему таланту, со мною все наши власти начали обращаться грубо, говорили мне 'ты', не давали мне хороших костюмов; не хочу потому рассказывать, что это все пойдет в похвалу князю: он не так бы мог посту-. пить со мною, он поделикатился, он меня уважил гонениями, в то время как он мог наказать меня другими средствами. Да и сказать правду, я думаю, меня не скоро бы они добили только такими мелочами... хуже всего этого были последние слова князя; они врезались в го-: лову, в сердце; я не знаю, как вам сказать, антонов огонь сделался около них... Я не могла отделаться от них, забыть... С тех пор я постоянно в лихорадке, сон не освежает меня, к вечеру голова горит, а утром я как в ознобе. Поверите ли, что с тех пор каждую неделю мне перешивают костюмы, и я радуюсь этому, а с тем вместе, признаюсь вам, страшно, страшно и больно. Да разве не могло иначе быть?.. Видно, что нет... С тех пор больная, в каком-то горячечном состоянии выхожу я на сцену, и меня осыпают рукоплесканиями, не понимая моей игры. Я с тех пор играю одну роль, зрители не догадались. Талант мой тухнет, я становлюсь одностороннее; есть роли, которые я играю небрежно, которые мне сделались невозможны. Итак, все кончено - и талант и жизнь... прощай, искусство, прощайте, увлечения на сцене! Поживу еще года два с Князевыми словами: их бы вырезать на моей могиле.
Она умолкла. Я не нашел ей ничего сказать в утешение. Помолчавши, она продолжала;
- Месяца два тому назад был бенефис. Прошу ко-',: стюма - не дают. 'В таком случае, - сказала я режио серу, - я куплю на свои деньги что надобно и сошью его себе'. Надеваю шляпку и хочу идти в лавки.
- Не велено никуда пускать без спросу; где у вас дозволение?
Я была раздражена и пошла в контору. Князь был там; подхожу к нему и прошу позволения идти в лавки.
- Странное время тебе назначают любовники для свиданья - утром! заметил князь к неописанному удовольствию управляющего и лакеев.
Кровь бросилась мне в голову; мое поведение было незапятнанное; оскорбление вывело меня из себя.
- Так это для сбережения нашей чести вы запираете нас? Ну, князь, вот вам моя рука, мое честное слово, что ближе году я докажу вам, что меры, вами избранные, недостаточны!
При этом я вышла прежде, нежели он успел сказать слово.
Тут она остановилась, взволнованная, изнуренная. Я ее просил успокоиться, выпить еще воды, держал ее холодную и влажную руку в моей... она опустила голову; казалось, ей тяжело продолжать. Но вдруг она подняла ее, гордую и величественную, и, ясно взглянув на меня, сказала:
- Я сдержала слово!..
Я готов был броситься к ногам этой женщины. Кан высока, как сильна, как чудно изящна казалась она мне в эту минуту признания!
Мы помолчали.
- Мой роман не оставил мне тех кротких, сладких воспоминаний счастья, упоений, как у других: в нем все лихорадочно, беаумно: в нем не любовь, а отчаяние, безвыходность... Я вам не расскажу его, потому что, собственно, нечего рассказывать.
- Князь знает? - спросил я.
- Вероятно, знает; он все знает... да я бы была в отчаянии, если б он не энал. Я пе боюсь его; я умру в этой комнате, а уж проситься не пойду к нему. Я и это слово сдержу. Меня одно страшило: умереть, не видавши человека... теперь вы понимаете, что для меня ваше посещение... Одно нехорошо, и тем хуже, что это прежде мне не приходило в голову! малютка будет его, он ему скажет: 'Прежде всего ты мой'. А, впрочем, я так слаба, так больна, что бог милостив - приберет и его.
- Да нельзя ли как-нибудь... располагайте мною.
- Нет; вы видите, как нас строго пасут.
'Бедная артистка! - думал я. - Что за безумный, что за преступный человек сунул тебя на это поприще, не подумавши о судьбе твоей! Зачем разбудили тебя? Затем только, чтоб сообщить весть страшную, подавляющую? Спала бы душа твоя в неразвитости, и великий талант, неизвестный тебе самой, не мучил бы тебя; может быть, подчас и поднималась бы с дна твоей души непонятная грусть, зато она осталась бы непонятной'.
- Пора нам расстаться, - сказала она печально.
- Прощайте, благодарю вас; как бы я желал что-нибудь...
Она улыбнулась.
- Вспоминайте иногда, что и во мне...
- Погибла великая русская актриса!..
Я вышел, заливаясь слезами.
- Знаешь ли, какая радость? - сказал мне товарищ мой, когда я возвратился домой. - Здесь сейчас был управляющий князя, удивлялся, что ты не приходил еще домой, и велел тебе сказать, что князь желает тебя оставить на следующих условиях. - Он с торжествующим лицом подал мне бумагу.
Условия были превосходны.
- А знаешь ли ты новость? - отвечал я ему. - Идучи домой, я зашел к нашему ямщику и нанял ту же тройку, которая нас сюда привезла. Оставайся, если хочешь, а я через час еду.
- Да что ты, с ума сошел?
- Не знаю, но я здесь не останусь: климат не здоров для художника. А? Подумай-ка, да и поедем на наш старый театр, с его декорациями, в которых муд-i рено отличить тенистую аллею от реки, в которых море j спокойно, а стены волнуются. Поедем-ка!
- Я бы и готов, право, воротиться, - отвечал товарищ, беззаботнейший из смертных, - да ведь с голоду там умрем.
- А здесь от сытости. Голод можно вылечить куском хлеба, а кусок хлеба, слава богу, с нашим здоровьем выработаем. Болезни от сытости не так скоро лечатся.
Товарищ задумался; я не хотел его уговаривать. Вдруг он помер со смеху:
- Ха-ха-ха! Еду, братец, еду! Знаешь ли, что мне в голову пришло: как удивится Василий Петрович, когда мы через две недели воротимся, вот удивится-то!
Эта мысль о сюрпризе совершенно примирила моего приятеля с неожиданным путешествием. Однако он
