Адам и Ева

Он предпосылает пьесе два эпиграфа. Первый из них - не что иное, как пункт военной инструкции, опубликованной во французском официальном издании 'Боевые газы' (М.—Л., 1925, с. 91) . В инструкции перечисляются группы лиц, чаще всего подвергавшиеся газовому поражению во время первой мировой войны. Рядом даются схемы и чертежи противогазов различной конструкции. Второй - утешительный, по словам Л. Е. Белозерской, — эпиграф взят из Библии (Бытие, 8, 21-22) . Булгаков словно сразу сталкивает две системы ценностей: сиюминутные интересы и заботы современного варварства и вечные понятия человеческой нравственности. Его герой в пьесе мыслит масштабами, недоступными большинству современников писателя. За пятнадцать лет до взрывов в Хиросиме и Нагасаки Булгаков первым в советской литературе заговорил об аморальности использования оружия массового уничтожения против любого противника.

Евангельская легенда об изгнании из рая первых людей, вкусивших от древа познания добра и зла, преломилась под пером Булгакова в современную историю об ученом, который ищет выход для человечества перед лицом всемирной катастрофы. Но более того - это история о выборе человеком своего пути из тоталитарного 'рая'.

Герой пьесы, несомненно, несет в себе черты автора и его времени. В эти годы были объявлены вредителями крупнейшие ученые страны: арестовали, а затем уничтожили экономистов В.Г. Громана, В.А. Базарова, Н.Д. Кондратьева, А.В. Чаянова, арестовали историков Н.Л. Лихачева, М.К. Любавского, С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле. Не возвращались из зарубежных командировок крупнейшие биологи, физики, химики. Не вернулся в 1930 году в СССР и избранный в Академию в 1928 году знаменитый русский химик Алексей Евгеньевич Чичибабин. Следы упоминания о нем можно найти в рукописи 'Адама и Евы'. В записной книжке Булгакова есть адрес Е. И. Замятина в Ленинграде: 'ул. Жуковского, д. 29, кв. 16' (ГБЛ, ф. 562, к. 17, ед. хр. 12). Это почти точный адрес, который называет в пьесе рассеянный профессор Ефросимов: 'Я живу... Ну, словом, номер 16-й... Коричневый дом... Виноват. (Вынимает записную книжку.) Ага, вот. Улица Жуковского'.

В конце 20-х годов в печати открыто назывались антисоветскими и контрреволюционными произведения А. Платонова, Е. Замятина, Б. Пильняка, Н. Эрдмана. Вражеская маска, которую видит на лице Ефросимова Дараган, была распространенным образом публицистики тех лет. В феврале 1929 года, например, в журнале 'Книга и революция' были напечатаны портреты Булгакова и Замятина в сопровождении статьи В. Фриче 'Маски классового врага'.

Положение самого Булгакова в эти годы было критическим. 7 декабря 1929 года он получил справку: 'Дана члену Драмсоюза М.А. Булгакову для представления Фининспекции в том, что его пьесы 1. 'Дни Турбиных', 2. 'Зойкина квартира', 3. 'Багровый остров', 4. 'Бег' запрещены к публичному исполнению. Член правления Потехин. Управляющий делами Шульц' (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед. хр. 8). 18 марта 1930 года драматург узнал о запрещении 'Мольера'. 22 июля 1931 года он вспоминал об этом времени: '...мне по картам выходило одно - поставить точку, выстрелив в себя'. После телефонного разговора со Сталиным 18 апреля 1930 года положение Булгакова как писателя, в сущности, не изменилось: пьесы по-прежнему были запрещены, проза не публиковалась. В декабре 1930 года Булгаков пишет стихотворение 'Funerailles' ('Похороны'), в котором возникает образ выброшенной на берег лодки - образ, явно пришедший из предсмертных стихов Маяковского. Строки 'И ударит мне газом в позолоченный рот' и 'Вероятно, собака завоет' прямо вошли в текст пьесы. Состояние самого Булгакова в это время сообщило герою 'Адама и Евы' особую напряженность чувств. За неделю до заключения договора на пьесу, 30 мая 1931 года, Булгаков писал Сталину: 'С конца 1930-го года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен'.

Создавая пьесу о будущей войне, Булгаков воспользовался схемой пьес и романов-катастроф, получивших распространение после первой мировой войны под влиянием романов Уэллса 'Борьба миров', 'Война в воздухе' и 'Освобожденный мир'. Роман-катастрофа чрезвычайно соответствовал представлениям того времени о неизбежности столкновения первой республики трудящихся с миром капитала, мировой гражданской войне и Победе Всемирного правительства. Именно так построены самые известные романы- катастрофы - 'Иприт' В. Шкловского и Вс. Иванова и 'Трест Д.Е. История гибели Европы' И. Эренбурга, 'Аэлита' и 'Гиперболоид инженера Гарина' А. Толстого. Одним из вероятных источников пьесы был фантастический роман Джека Лондона 'Алая чума' (1915), в котором рассказывается о гибели четырехмиллионного Сан-Франциско, а затем всей цивилизации. В 1931 году появилась пьеса-катастрофа A. Толстого и П. Сухотина 'Это будет', в которой четвертое и пятое действия посвящены мировой гражданской войне и победе Всемирного советского правительства. Явная конъюнктурность, с которой разрешались в ней сложнейшие проблемы времени, нашла отражение в булгаковской пьесе.

Схеме романа и пьесы-катастрофы Булгаков следует лишь внешне. Он разрушает эту схему с помощью другого клише - пьес о классовой борьбе в СССР. Между моментом катастрофы и победой Всемирного правительства описываются отнюдь не события мировой гражданской войны, а столкновение внутри одного лагеря - и это, в сущности, сводит на нет победный финал. Современная писателю конъюнктурная драматургия была материалом для создания ситуаций и характеров 'Адама и Евы'. В пьесе действуют привычные персонажи тех лет: молодой инженер-партиец, бдительный военный, аполитичный специалист, пьяница-люмпен. 'Адам и Ева' - это, в сущности, памфлет на современную драму. В текст булгаковской 'оборонной' пьесы прямо вошли названия текущего репертуара московских и провинциальных театров: 'Жакт 88', 'Дымная межа' А. Караваевой, 'Волчья тропа' А. Афиногенова, 'Золото и мозг' А. Глебова.

Полемично само название пьесы и смена ролей, происходящая в ней. 'Довольно жить законом, данным Адамом и Евой...' - написал в 1918 году В. Маяковский в 'Левом марше'. 'Покажите нового человека!' - требовала критика 20-х годов. Появление 'новых Адамов' было неизбежно в литературе тех лет. Первым этот библейский сюжет использовал в послереволюционной литературе Е. Замятин в своем романе 'Мы'. Именно к роману Замятина восходит трактовка Булгаковым мировой гражданской войны и победы Всемирного правительства. События булгаковской пьесы - словно эпизод двухсотлетней войны, предшествовавшей установлению империи Благодетеля, населенной людьми-номерами. Одного из них - математика Д-503 - и называют в шутку 'Адамом'. Д-503 не способен сделать выбор между добром и злом, он послушно остается в тоталитарном 'раю'. Как и герой Замятина, инженер Адам Красовский исповедует философию 'грамм - частица тонны'. Вырванный событиями из привычного бытия, он обнаруживает себя как человек-функция, способный выполнять лишь действия, которые выполнял раньше: работать, проводить собрания и судебные заседания, произносить речи, почерпнутые с газетных полос, — но осмыслить происходящее не способен.

В 1924 году А. Толстой написал по мотивам 'Р.У.Р.' К. Чапека пьесу 'Бунт машин', в которой есть герой- робот по имени Адам, обладающий чувством боли, страха и пола. Несомненно, этот сюжет был использован Булгаковым при создании лишенного нравственной предыстории первого человека Адама, который занят поисками 'человеческого материала'. Адам имеет множество аналогий среди положительных героев пьес тех лет - молодых 'ученых', 'рабочих', 'инженеров' из 'Это будет' и 'Патента 119' А. Толстого, 'Поэмы о топоре' Н. Погодина, 'Страха' и 'Малинового варенья' А. Афиногенова, 'Квадратуры круга' В. Катаева.

Дараган, напротив, тип совершенно новый в драматургии тех лет. Это человек, вознесенный революционной волной к верхним этажам власти, для которого республика трудящихся полностью воплощена в иерархии нового государства. Говоря: 'Я служу республике', Дараган говорит, в сущности, о службе той государственной машине, которая сформировалась к концу 20-х годов. Это безукоризненный исполнитель верховной воли, у которого классовый инстинкт перерос в инстинкт власти. Осмысление этого образа далеко от завершенности, и, оценивая Дарагана, Булгаков обращается к образам Библии. Падение истребителя с неба на землю и внезапный вскрик в столь несвойственной примитивной речи Дарагана манере: 'Но оперение мое, оперение мое!', исцеление язвы на лице Дарагана, трубные сигналы, предшествующие его появлению в финале пьесы, — все это, несомненно, восходит к образам Апокалипсиса. Традиционный победитель конъюнктурной политической фантастики 20-х годов получает совершенно определенную оценку автора, дающего ему то черты низвергнутого на землю сатаны, то апокалипсического зверя, то предводителя мучившей людей саранчи ангела бездны Авадонна.

Не случайно Булгаков так тщательно подбирает имена для покровителей Пончика: Аполлон Акимович (Аполлон - погубитель, Иаким - поддержка свыше) и Савелий Савельевич - (тяжкий труд). Для Булгакова ловко перекрасившийся в багровые революционные