отразить, он способен лишь отразиться в нем. Вид и индивид - один корень?
- Нет, - ответил я, в твердость свою вкладывая и Шишкина, и Тенирса, и фотографию.
- А подходит... Я имел не только это в виду... Видите, опять вид?.. Пейзажист индивидуализирует вид не в том только смысле, что вносит свое видение и свою индивидуальность... а в том, что и сам вид, зафиксированный в пейзаже, должен или вынужден стать частным по отношению к самому же себе, замереть поневоле, приобрести выражение: освещение, ветер, прочие метеоусловия... Хм, - удивился он, - вот поворот! Ровно наоборот - в портрете. В портрете - писать состояние модели ровно по вкусу Шишкину. Нелепо было бы писать портрет взбешенного, или рыдающего, или хохочущего человека.
- Разве не хохочет запорожец у Репина?
- Я и говорю. Это частность. Это жанр в лучшем случае. Это характер, а не портрет. Портрет - это обобщение, сущность, ну, внутреннее состояние. Пейзаж обобщенным быть не может. Кто вы, чтобы претендовать на понимание внутреннего состояния моря или горы? Вот вы говорите: Шишкин. Он и есть доказательство. Пейзажа как портрета вида не существует. Нарисовал Шишкин портрет дерева?..
Какая-то не оправданная для меня скорбь прорезала его чело. Бороденка его дрогнула.
- Что с вами?
- Сезанн... - сказал он так, как говорят по больной зуб.
- Что Сезанн?
- Потом, потом... - отмахнулся он так, будто 'сейчас пройдет'. С тоской взглянул на мольберт. - Не получится уже...
- Что вы, что вы!.. - попытался я. - Очень мило. Вы нашли единственную, по-моему, точку.
- Вы ее тоже нашли...
- Ну, это не такая моя заслуга.
- Вот видите, вы совсем не так мало понимаете, как говорите... - Он быстровато взглянул на меня взором и мутным и лукавым и, пересилив себя, с прищуром метра заставил нанести невнятный мазочек - табуретка под ним сразу покачнулась, но он устоял.
Польщенный, я таки начал со льстивостью ученика:
- Почему именно в таком вы решили формате?.. Меня всегда занимало...
- Окно. Это такое окно. Живопись, по-моему, это окно. Или зеркало. Зеркало - это ведь тоже окно. Окно сквозь стену - в мир. Так ей потом и висеть - на стене.
- Понимаю, - сказал я, не до конца поняв. - Холст, формат, перспектива, взгляд. Рамка видоискателя... Выбор точки... Но вот точка на холсте... с которой вы начали его заполнять... где она и почему?
- Заполнять... - брезгливо поежился пейзажист. - Скажите еще рисовать!
- Ладно, - сказал я, тоже злясь, - писать. Вы можете указать мне точно, в какой точке вы начали писать этот холст?
- Это сложный вопрос. Все зависит от натуры. Птицу, например, надо писать с клюва.
- Какую птицу?
- Ну вообще...
- А вот здесь? - Я ткнул в его холст.
- Уже не вышло, - уклонился он.
- Почему же не вышло! - Опять надо было щадить его самолюбие! Очень даже.
- Потому и не вышло, что не оттуда начал! - зло сказал он, снимая холст.
- Отсюда? - Я ткнул пальцем в сторону реки.
- Угадали... - Сквозь его седоватый бурелом проступила краска. Угадали! Я вовсе не художник! Я на это не претендую! Я не за тем сюда хожу!..
- За чем же?
- Вам этого не понять.
- Вы слишком строги, - обиделся я, - и к себе и ко мне. По-вашему, вообще ничего нарисовать невозможно: ни пейзаж, ни портрет... А натюрморт?
- Вот его можно! - ни с того ни с сего возликовал он, будто тут же собрался, оставив пейзаж, взяться за натюрморт. - Вы сами не понимаете, как вы правы! Портрет тоже можно... Но - единицы! гении! Леонарды! Животное кто-нибудь написал? - выпалил он в меня.
- Птицу - с клюва, - процитировал я.
- Птица - существо удаленное... - непонятно сказал он. - Возьмем зверя. Никто! Разве что Дюрер носорога. Так он рисовал его по клеточкам. На этот раз не писал, а - рисовал. Это был первый носорог в Германии, может быть, в Европе. Дюрер был поражен. Не как гений, а как нормальный человек. Вот поражен-ность-то у него и вышла. А какой был рисовальщик!
Какие тогда были рисовальщики!.. Любой экспедиционный художник... Иногда мне кажется, что только они и художники... Которые ничего не хотели... - Он забор-мотался и забыл про меня.
- Дюрер, - сказал я, - нарисовал зверя?
- О да! Он хотел лишь зафиксировать. Он отнесся к линии как к букве. А вышел гениальный апокалипсический зверь!
- Не противоречите ли? - вкрадывался я. - Только что зверя было невозможно нарисовать.
- Нимало! - ликовал он, радостно складывая свой скарб. - Нарисовать можно. Написать нельзя. Невозможно. Поэтому, кстати, живопись и стала искусством.
- Но ведь рисуют же!
- А вы не писатель, случайно?
- Случайно, - был я вынужден.
- Так вот. Я вам скажу: пишут же?..
- Не хотите ли вы сказать... не можем ли мы заключить... что то, чему можно научиться, не есть искусство?
- Вот видите.
- А если учиться, учиться и учиться? - обрадовался я.
- Недостаточно.
- А если работать, работать и работать?
- Того меньше.
- А если просто вдруг... ни с того ни с сего... как бы понять...
- Вдохновиться?
- Ну.
- О да! - возликовал он. - Может быть... - вздохнул он. - На один раз.
- Так как же быть?
- Бог знает.
- И все?
- А вам мало?
- Мне - много.
Мы рассмеялись и вместе спустились в овраг.
- Вот вы говорите - гений... - сказал он, хотя я этого не говорил. Я уже перешел дощечку, а он еще нет. В овраге была уже ночь и затеплились гнилушки. Из глубины его оволосения тускло и смело сверкал вдохновенный взгляд. - Гении все мадонну с младенцем писали. Мадонна получалась, младенец - никогда. Замечали? О, это такая тайна! Вы сразу не поймете... Гений нам кажется особенно воплотившимся человеком. Мол, обычный человек не сумел, а он - на сто процентов... Дудки! (С чего это он так вскипятился?..) Гений есть максимально неудавшееся воплощение! С его, естественно, точки зрения, а не с нашей. Ни по вертикали, ни по горизонтали. То, что у гения за спиной (а ведь гений-божество так и помещается - за спиной...), есть безмерная диспропорция по отношению к так называемому выходу... (Знаете, в столовых в меню пишут 'выход'... мяса в котлете?) То, чем мы восхищены, есть для гения полная неудовлетворенность и несчастье. Он-то знает сколько! Вот настолько он и воплощен, насколько получился у него младенец. Если гения, не дай бог, признают при жизни, его убивают, лишив именно этого неудовлетворения. Впрочем, чаще их просто распинают. Так гораздо рациональнее, все достается людям, включая и лестпость нашего ими восхищения...
Он наконец перешел по дощечке. 'Уж не с гением ли я опять имею дело?' - криво подумал я; больно
