них был.
Мы совершили первую ошибку.
Зато те, что готовились защищать телеги, и сам Роман были теперь почти в нашей власти. Я поставил на стену сотню своих парней с мушкетами и стал подавать команду:
— Ступи! Стой! Мушкет к боку! Фитиль — с курка! Фитиль — на место! Мушкет ко рту! С полки — сдувай! Набой бери! Мушкет вниз! Порох на полку — сыпь! Утряси! Полку закрой! Стряхни! Сдуй! Мушкет на левый бок! Порох и пульку — в мушкет! Пыж — на полку! Забойник возьми! Пульку и пыж — добей! Забойник на место всунь! Правой рукой мушкет подыми! Левой подсошек готовь! Мушкет — на вилки! Готовсь!
Я знал эти команды наизусть уже двадцать восемь лет. А мои ребята были лучшими стрелками из всех, каких я знал. Не прошло и десятой доли часа, как крепостная стена ощетинилась готовыми к стрельбе ручницами.
— Пали! — крикнул я.
Зубцы заволокло едким пороховым дымом. Сквозь него я видел, как падали, кружились в вихре, метались люди в белой одежде.
И еще я видел человека в багряном плаще. Он кричал что-то страшным голосом, поднимая одной рукой древний двуручный меч.
Ощеренный рот и вставшая дыбом грива волос — от них нельзя было оторвать глаз. Когда дым рассеялся, на траве осталось десятка два неподвижных белых тел.
Потом на линии холмов я увидел удивительно ровный строй мужиков. Я не знал, зачем им понадобилось стоять там. За их спинами были только телеги. Второй отряд — иначе не назовешь, потому что это было войско, а не беспорядочная мужицкая толпа, — приближался издали строем в три плутонга. Он остановился значительно левее Жабьей башни. И под молчаливой охраной этих людей толпа крестьян, вооруженных чем попало, тащила от холмов с десяток длинных осадных лестниц.
Черт бы побрал этого мужицкого короля! Он воевал совсем не по правилам! Вернее, не по тем правилам, по которым воюют во всем мире. И непонятно по каким. Я смотрел на его огромную фигуру, потрясающую мечом. Мы дали второй залп по толпе с лестницами и по нему. Но он был невредим, будто огонь его щадил.
Я увидел перекошенное лицо Кизгайлы. Он метался по забралу, ругал пушкарей самыми черными словами. Схватил ядро, похлопал, словно арбуз, по крутым бокам и затолкнул в жерло «Маркобруна», пушки французского литья, самой большой из тех, что стояли на крепостных стенах. Потом затряс кулаками в воздухе:
— Пали!!!
«Маркобрун» рявкнул. И снова, как завороженный, стоял на месте человек в плаще. Ядро вырвало из рук парня, стоявшего рядом с ним, знамя и в щепы разбило одну из лестниц.
Остальные лестницы ползли дальше в окружении кос, топоров и вил. Кизгайла и я одновременно поняли, что, если мужики укроют лестницы за валом, вблизи сожженных ворот (от них остались уже только пылающие балки и уголья), наше дело примет плохой оборот. Тогда отряд молчаливых «стражей» кинется к ним, и никто не спасет крепостные стены от штурма.
Внизу, возле ворот, стояла наготове сотня кирасиров.
— Капитан, — крикнул Кизгайла, — приготовься! Сомни их, уничтожь лестницы, постарайся взять Романа.
— Хорошо, — глухим голосом ответил из-под забрала капитан.
Створки ворот разошлись с тяжелым скрипом, упал подъемный мост, и сразу все заполнил тревожный, нарастающий грохот копыт по железу моста.
Кирасиры ринулись в атаку.
Все на вороных конях, все в черных латах и шлемах, увенчанных черными перьями, они неслись вытянутым клином, и я не знаю, что смогло бы устоять перед их стремительным ударом. Сам Александр не отказался бы командовать такой сотней.
Защитники на стенах сопровождали их восторженными воплями, и даже моя холодная кровь вскипела, как в первом бою, когда мне было пятнадцать лет.
— Руби их! Хватай!
Мужичье, возле лестниц заметалось, но не собиралось бежать. Они, правда, бросили лестницы, но не убегали, а отступали. И последними пятились люди с косами в руках.
Капитан, скакавший впереди, подал знак рукой в железной перчатке. И сразу, будто слаженный хитроумный механизм, железный клин начал менять строй: двадцать или тридцать латников отделились от летучего отряда и поскакали к тем, молчаливым, стоящим на склоне строем в три плутонга.
Остальные на скаку превратили брошенные лестницы в груду обломков. Они как-то очень легко ломались, и я уже в тот момент заподозрил неладное. Однако думать не было времени. Я вообще не знал, на кого смотреть: на тех, что летели к молчаливо стоявшим, или на тех, что преследовали отступавший отряд.
Я успел лишь заметить, что первый плутонг крестьянского отряда вдруг опустился на колени, выставив вперед длинные копья, а второй, стоя, начал вести беглый огонь поверх его голов. Один всадник покатился через голову коня, второй, третий. Это было непостижимо! Меткость стрельбы можно было объяснить: Ракутович, конечно, поставил в этот отряд охотников. Но как он мог за неделю научить людей так ловко орудовать копьями?
Торжествующий вопль прервал мои мысли. Я увидел, что кирасиры настигли беглецов и врезались в них всей тяжестью семидесяти закованных в железо всадников, всей тяжестью семидесяти конских тел. Мужики еще пытались сопротивляться, они с размахом рубили косами у самой земли, надеясь перерезать коням сухожилия у бабок. Но это было безнадежное дело.
Ракутовичу — я краем глаза заметил это — подвели коня, и он помчался к избиваемым, только багряница заплескалась на ветру. Он, видимо, хотел биться вместе с этими, обреченными на смерть.
Теперь его отделяла от конного отряда лишь узкая полоска людей в белой одежде. И эта полоска редела на глазах.
Когда кирасиры отшвырнули воющую толпу саженей на сорок, на освобожденном пространстве бились в судорогах шесть-семь коней и белело не менее тридцати мужицких тел. Ракутович, размахивая мечом, что- то кричал, но все уж было кончено: мятежники рассеялись в разные стороны и бросились бежать.
Он был храбрым, но неумным военачальником, этот человек в багрянице. Он двинул лестницы к стенам без прикрытия, без пушечной пальбы, даже без конницы, под охраной плохо вооруженного сброда.
Между тем меньшему отряду, сильно поредевшему, удалось все же потеснить мужицкий отряд с холма. На этом они успокоились и бросились догонять остальных. Но тем и самим нечего было делать: не гоняться же за разбегавшимися в одиночку мужиками.
Человек в багрянице все еще носился возле кирасиров. Свалил с коня одного, вышиб тяжелый палаш из рук другого. Смерти, что ли, жаждал или хотел отличиться? Что-то кричал, видимо издевательское.
Красное так и развевалось по ветру. И лишь когда на него бросилась вся сотня, вдруг вскрикнул страшным голосом и припустил коня к своим.
Черный отряд мчался за ним, и расстояние между темным пятном и красной искрой медленно сокращалось.
Всадник летел к тому строю, который прикрывал телеги. И это было напрасно. Капитан говорил правду: один латник стоит тридцати, даже храбрых, даже тех, что не бегут. Разметанная по всему полю, отчаянно удирающая мужицкая толпа была тому подтверждением. Сейчас и от тех, впереди, не останется мокрого места.
Человек в багрянице пришпорил коня и стал легко отрываться от преследователей. Свернул направо, невиданным скачком послал коня через широкую канаву и провалился за холмом, только его и видели.
А молчаливый черный косяк с ходу врезался в мужиков, защищавших телеги.
…Нет, не врезался. В последнее мгновение те бросились бежать кто куда. Большинство исчезло под колесами телег. Каких-то странных, высоких телег…
Слеза набежала мне на глаза. Я смахнул ее ладонью, снова приник к трубе и…
— Назад! — закричал я таким голосом, что самому страшно стало.
…Это были не простые телеги. Это были телеги, окованные медью по грядкам и на сажень выше грядок.
