в проулке.
— До Санкт-Петербурга есть? — Нинка стояла в гулком, пустом полунощном кассовом зале Ленинградского вокзала.
— СВ, — ответила кассирша. — Один, два? — и принялась набивать на клавиатуре запрос.
— А… сколько? — робко осведомилась Нинка.
— Сто сорок два, — ответила кассирша. — И десять — постель.
— Извините, — качнула Нинка головою. — А чего попроще… не найдется?
Красавец-блондин, перетаптывающийся в недлинном хвосте у соседнего окошечка — сдавать лишний — прислушался, положил на Нинку глаз.
— Попроще нету, — презрительно глянула кассирша. — Так что, не берешь?
Нинка снова качнула головою, отошла.
— Я сейчас, — бросил блондин соседу по очереди и подвалил к Нинке. — У меня есть попроще: совсем бесплатный. Но вместе.
Нинка посмотрела на блондина: тот был хорош и, кажется, даже киноартист.
— Вместе так вместе…
В синем, почти ультрафиолетовом свете гэдээровского вагонного ночника красавец-блондин стоял на коленях перед диванчиком, где лежала за малым не полностью раздетая, равнодушная Нинка, и ласкал ее, целовал, пытался завести.
— Ну что же это такое?! — вскочил, отчаявшись, рухнул на свой диванчик. — Мстишь, что ли? За билет?! Да как ты не понимаешь — одно с другим…
— Все я понимаю, — отозвалась Нинка. — Все я, Димочка, хороший мой, понимаю. И трахаться люблю побольше твоего. Только кайф исчез куда-то. Ушел. И не мучайся: ты здесь не-при-чем!..
Нинка скучно — давно, видать, — сидела на холодных ступенях парадной.
Загромыхал лифт, остановился. Нинка глянула: нестарая, очень элегантная дама, достав ключи, отпирала ту самую как раз дверь, которая и нужна была Нинке.
— Вы — сережина мама?
Дама медленно оглядела Нинку с головы до ног, что последняя и приняла за ответ положительный.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — отозвалась дама. — А вы очень хорошенькая.
— Знаю, — сказала Нинка.
Дама открыла дверь и вошла в прихожую не то что бы приглашая за собою, но, во всяком случае, и не запрещая.
— Вы застали меня случайно. Мы с мужем живем в Комарово, на даче. Мне понадобились кой-какие мелочи, — расхаживала дама по комнатам, собирая в сумку что-то из шкафа, что-то из серванта, что-то из холодильника.
Нинка, едва не рот разинув, осматривала очень ухоженную, очень богатую квартиру, где вся обстановка была или антикварной, или купленною за валюту. Компьютер, ксерокс, факс, радиотелефон… Подошла к большой, карельской березою обрамленной юношеской фотографии Сергея.
— Есть у вас время? Можете поехать с нами. Вернетесь электричкой.
— А Сергей… — надеясь и опасаясь вместе, спросила, — там?
— Где? — прервала дама сборы.
— Ну… на даче?
— Сергей, милая моя, в Иерусалиме.
Нинка вздохнула: с облегчением, что жив, не убили что вряд ли доступен сейчас Арифметику и его дружкам, но и огорченно, ибо очень настраивалась увидеть монаха еще сегодня.
— И, судя по всему, пробудет там лет пять-шесть. Или я приняла вас за кого-то другого? Это вы — его скандальная любовь?
— Н-наверное… — растерялась Нинка, никак не предполагавшая, что уже возведена в ранг скандальной любви.
— Это в от него беременны?
— Я? Беременна? Вроде нет.
— Странно, — сказала дама, продолжая прерванное занятие. — Вы из Москвы? Ладно, поехали. Там разберемся. Звать вас — как?..
Ехали они в «Мерседесе» с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.
— Вы у нас что, впервые? — спросила дама, сама любезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинка за окно.
— Угу, — кивнула она. — А это чо такое?
— Зимний дворец. Эрмитаж.
— Здорово!
— А вот, смотрите — университет. Тут Сережа учился. Полтора года. На восточном.
Нинка долгим взглядом, пока видно было, проводила приземистое темно-красное здание.
Это была та самая дача, из мансардного окна которой выпрыгнула обнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дача парадоксальным образом помолодела, приобрела лоск.
Седой водитель «Мерседеса» в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, а Нинка с дамою сидели, обнявшись, на медвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причина их несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась на подносе возле и на изящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью — иноземного происхождения.
Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.
— Я! понимаешь — я! — тыкала дама себе в грудь. — Я во всем виновата. Сереженька был такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! — подняла указательный перст и сделала многозначительную паузу. — Ты знаешь, что такое девственник?
— Не-а, — честно ответила Нинка.
— Ты ведь читала Чехова, Бунина… «Митина любовь»…
— Не читала, — меланхолически возразила Нинка.
— А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, — пренебрежительно кивнула в сторону немецкой речи. — Странно, да? Он тебе не понравился! — погрозила.
— Понравился, понравился, — успокоила Нинка. — Только Сережа — все равно лучше.
— Сережа лучше, — убежденно согласилась дама. — Но у меня был роман с Отто. А Сережа вернулся и застал. Представляешь — в самый момент! Да еще и… Ну, как это сказать… Как кобылка.
— Раком, что ли?
— Фу, — сморщилась дама. — Как кобылка!
— Ладно, — не стала спорить Нинка. — Пусть будет: как кобылка.
— А я так громко кричала! Я, вообще-то, могла б и не кричать, но я же не знала, что Сережа…
— А я, когда сильно заберет, — я не кричать не могу…
— И всё. Он сломался. Понимаешь, да?
— Ушел в монастырь?
— Нет… сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался — тогда. Я, значит, и виновата. Он, когда христианином сделался — он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю — он не простил!
— Перед каким судом?
