Первый раз увидела она пленных в Вене, в большом резервном госпитале. Там было сосредоточено несколько сот русских раненых, подобранных на полях сражений.
С трепетом в сердце, сопровождаемая австрийскими офицерами, поднялась она по лестнице, вошла в коридор. Распахнулась дверь, и она увидела больничную палату.
О ее приезде были предупреждены. Ее ждали. Первое, что бросилось ей в глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые, бледные, истощенные страданием, голодом и тоскою лица. Пленные стояли у окон с решетками, тяжело раненные сидели на койках, и все, как только появилась русская сестра в русской косынке и апостольнике, с широким красным крестом на груди, повернулись к ней, придвинулись и затихли страшным, напряженным, многообещающим молчанием.
Когда сестра увидела их, столь ей знакомых, таких дорогих ей по воспоминаниям полей Ломжи и Ивангорода, в чуждом городе, за железными решетками, во власти врага, -- она их пожалела русскою жалостью, ощутила чувство материнской любви к детям, вдруг поняла, что у нее не маленькое девичье сердце, но громадное сердце всей России, России-Матери.
Уже не думала, что надо делать, что надо говорить, забыла об австрийских офицерах, о солдатах с винтовками, стоявших у дверей.
Низко, русским поясным поклоном, поклонилась она всем и сказала:
-- Россия-Матушка всем вам низко кланяется.
И заплакала.
В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся палата рыдала и плакала.
Прошло много минут, пока эти взрослые люди, солдаты русские, успокоились и затихли.
Сестра пошла по рядам. Никто не ./палии алея ни на что, никто не роптал, но раздавались полные тоски вопросы:
-- Сестрица, как у нас?
-- Сестрица, что в России?
-- Сестрица, чья теперь победа?
Было плохо. Отдали Варшаву, отходили за Влодаву и Пинск.
-- Бог милостив... Ничего... Бог поможет... -- говорила сестра и понимали ее пленные.
-- Давно вы были в церкви? -- спросила их сестра.
-- С России не были!--раздались голоса с разных концов палаты.
Сестра достала молитвенник и стала читать вечерние молитвы, как когда-то читала их раненым. Кто мог -- встал на колени, и стала в палате мертвая, ничем не нарушаемая тишина. И в эту тишину, как в сумрак затихшего перед закатом леса, врывается легкое журчанье ручья, падали кроткие, знакомые с детства слова русских молитв.
Молитвою была сильна Императорская Православная Россия, сильна и непобедима.
На секунды оторвалась от молитвенника сестра и оглядела палату. Выражение сотни глаз пленных ее поразило. Устремленные на нее, они видели что-то такое прекрасное и умиротворяющее, что стали особенными, духовными и кроткими. Сердца их очищались молитвою. 'Блаженны чистые сердцем, яко Бога узрят', -- подумала сестра и поняла, что они Бога видели.
Когда настала молитвенная тишина, один за другим стали выходить из палаты австрийские офицеры, дали знак и ушли часовые. Сестра осталась одна с пленными.
Она кончила молитвы. Надо было идти на следующий этаж, а никого не было, кто бы указал ей дорогу.
Сестра вышла на лестницу и там нашла всех сопровождавших ее.
-- Мы вышли,--сказал старший из австрийских офицеров, -- потому что почувствовали Бога. Мы решили, что вы можете ходить по палатам и посещать пленных без нашего сопровождения.
Они поверили сестре.
x x x
Сестра боялась, что пленные, жаловавшиеся ей, будут наказаны. Она знала, что, хотя австрийцы и не следят более за нею по палатам, но в каждом помещении есть свои шпионы и доносчики. Эту роль на себя брали по преимуществу евреи, бывшие почти везде переводчиками.
Генерал-инспектором лагерей военнопленных был генерал Линхард. Он отлично относился к сестре и был с нею рыцарски вежлив.
-- Генерал, -- сказала сестра, отдавая ему отчет о первом посещении пленных, -- теперь такое ужасное время. Я послана как официальное лицо, и вы являетесь тоже лицом официальным. Но забудем это... Будем на минуту просто людьми. Мы, русские, любим жаловаться, плакаться, преувеличивать свои страдания, клясть свою судьбу, это нам облегчает торе. Солдаты видят во мне мать, и как ребенок матери, так они мне хотят излить свое горе. Верьте мне -- я не буду пристрастна, я сумею отличить, где правда и где просто расстроенное воображение. Я не позволю использовать себя во вред вам. Я даю вам слово русской женщины. Но мне говорили, что тех, кто жалуется, будут жестоко наказывать... Так вот, генерал, дайте мне честное слово австрийского генерала, что вы отдадите приказ не наказывать тех, кто будет мне жаловаться.
Генерал встал, поклонился, коротко и сурово сказал:
-- Даю вам это слово.
Сестра посетила более ста тысяч пленных. Жаловавшиеся ей наказаны не были.
IV. ЧТО БЫЛИ ДЛЯ НИХ РОССИЯ И ЦАРЬ
Российской Империи -- нет. Самое слово -- Россия -- не существует, и все-таки 'мы в изгнании сущие' тоскуем по ней и жаждем вернуться.
Что же испытывали пленные, заточенные по лагерям и тюрьмам и оставившие Россию целою с Государем, с ее великой, славной Армией. Их тоска была неописуема.
Любили они горячей, страстной любовью то, за что принимали страдания...
Высокого роста, красивый солдат в одном из лагерей отделился от строя и тихо сказал сестре:
-- Сестрица, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.
Сестра перевела его просьбу сопровождавшему ее генералу. Генерал разрешил.
-- Пожалуйста, -- сказала сестра, -- генерал позволил. Они отошли в сторону, за бараки. Солдат смутился, покраснел и заговорил теми красивыми русскими певучими словами, что сохранились по деревням вдали от городов и железных дорог, словами, подсказанными природой и жизнью среди животных, зверей и птиц.
-- Сестрица, дороже мне всего на свете портрет Царя-Батюшки, что дал Он мне, как я служил в его полку. Зашит он у меня в сапоге. И ни есть, и ни пить мне не надо, а был бы цел Его портрет. Да вот горе- беда, пошли помежду нами шпионы. Проведают, пронюхают, прознают про тот портрет. Как бы не отобрали? Как бы не попал он в поганые вражеские руки? Я, сестрица, думал: возьми и свези его на Родину я дай, куда сохранить... Али опасно?
Сестра сказала ему, что все ее бумаги и документы просматриваются австрийскими властями и скрыть портрет будет невозможно. Задумался солдат.
-- Тогда не могу его вам отдать. Неладно будет. Присоветуйте... хочу записаться я, чтобы в полях работать. И вот, скажем, ночь тихая, погода светлая, и наклею я портрет на .дерево и пущу его по тихим водам речным и по той реке, что с какой ни есть русскою рекою сливается, чтобы причалил он к русским берегам. И там возьмут его. Там-то, я знаю, сберегут.
( Бог спасет, оставь у себя в голенище,--сказала сестра.
x x x
У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с чеканным на них портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных по лагерю, ей подавали просьбы.
Кто просил отыскать отца или мать и передать им поклон и привет. Не знает ли она, кто жив, кто убит? Кто передавал письмо, жалобы или прошения.
И вдруг, -- широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль, чье-то загорелое усталое лицо склоняется и целует Государев портрет на медали.
Тогда кругом гремит 'ура'! Люди метались в исступлении, чтобы приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины-России.
И бывал такой подъем, что сестре становилось страшно, не наделали бы люди чего-нибудь противозаконного.
x x x
Положение военнопленных в Германии и Австрии к концу 1915 г. было особенно тяжелым, потому что в этих странах уже не хватало продовольствия, чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных едва-едва кормили, держали их на голодном пайке.
