дело! Ты хоть марсианином назовись...
В разговор несмело встрял Генка 'Есенин':
- Если бы, если бы он сразу сказал, что наш.... и что два раза уже его... может, народ бы не тронул.
- Но вы же пили его водку, ели его хлеб! - Николай Иванович зажмурил глаза, не умея найти каких-то особых слов, которые повергли бы эту троицу в стыд и раскаяние. - Как могли, шушера?! А если не вы, дело еще страшнее - значит, даже в староверческом селе не осталось у людей святого! - Он повернулся к Феликсу и показал на него рукой, в которой до сих пор был зажат наган. Этот парень изобрел прибор!.. кровь им разжижают, если у кого тромбы... придумал, как из смолы-живицы лекарство варить - лучше хваленых американских, за которые долларами платим... наши ребятишки из Чечни молиться на него должны, скажи, Санька?! - он вспомнил про своего шофера, который стоял, прислонясь спиной к машине, жуя жвачку и готовый в любую минуту помочь шефу. - Скажи этим подонкам! И только потому, что таких, как вы, подняли из говна и дали вам право выбирать во власть таких же болтунов и жуликов, он оказался не нужен России! И вот - ушел в тайгу... но и этого сделать вы ему не дали! Сами-то уже ничего не можете! Руки трясутся... сопли текут, как Енисей на большом пороге!
Платон судорожно зевнул мохнатой пастью и ответил тихо, как-то даже вяло:
- Ты, начальник, не шибко... я уж восемь слов насчитал, оскорбляющих мою личность... и свидетели есть... посадить тебя не посадят, а на штрафок можешь налететь... у нас в стране демократия, свобода.
Николай Иванович словно бежал и об стену плашмя ударился.
- Да хоть пожалейте, собаки! - зарычал он. - Поднимите народ! Помогите отстроиться! Это ж за месяц можно сделать, если всеми силами...
- О чем вы?!. - наконец, опомнился Феликс. - Уже решено - мы уезжаем. - Он подумал, что придется, видимо, продать одно старое свое изобретение канадцам, давно просят... иначе где денег взять? Может, хватит расплатиться с половиной долга...
Платон, тяжело сопя, молчал. Генка - пухлогубая мумия - тер уши и кивал то ли Феликсу, то ли Павлу Ивановичу, который что-то шипел рядом, постукивая от холода стальными зубами.
Над сизой, над желтой, над белой тайгой восходила яркая плоская луна.
Николай Иванович вдруг усмехнулся и кивнул Генке:
- Это же ты, Гена Шастин? Который стишки кропает?
- Я, - замер Генка 'Есенин'.
- А ты знаешь, что у тебя двоюродная сестра, которая в Ленинграде жила, уехала лет десять назад во Францию, вышла замуж и померла... Ты ее наследник. Милионов пять франков твои.
Генка откинул от мерзнущей головы руки и аж помертвел. Николай Иванович глянул на Платона, неуверенно разинувшего рот, на обомлевшего Павла Ивановича и с треском расхохотался.
- Поверил?! Фи-ига тебе! Даже если бы у тебя была богатая родственница, даже мать бы была жива, разве бы она что оставила такой мр-рази?..
- Ну хватит, - буркнул Феликс. - Идемте в дом... то-есть в баню. Не вышло у нас любви... может быть, так и надо. Просто я таких людей больше к себе за стол не посажу.
- Посадишь! - с горечью возразил ему Николай Иванович. - В том-то и беда, что посадишь.
- Нет, больше нет. - И Феликс обернулся к Платону. Голос у него был еле слышный. - Только если вы еще здесь появитесь, пока мы здесь кантуемся, сожгу все ваши четыре дома. Надеюсь, понимаете, Платон Михайлович, Геннадий Николаевич, Павел Иваныч... я никогда зря не говорю.
- Еще по отчеству с ними!.. - Городской гость вспомнил о нагане и вскинул его над головой. - А ну отсюда!.. Геть!.. Увидимся на следствии. Обещаю как минимум по пятаку... за что - наскребем!
Первым рванул и туть же упал Генка, на него наступил Павел Иванович, и они, отталкивая друг друга, побежали в сторону деревни. Платон, пошатываясь, но сохраняя достоинство, остался на месте, зло посапывая ноздрями внутри бороды, похожей сейчас на черную радио-'тарелку' сталинских времен, которая вот-вот объявит что-то чрезвычайно важное.
- Вы - сами виноваты. Иностранцы, не иностранцы, а вечно перед Западом на цирлах. А мы - русские.
- Что?! Нет, сука, это вы - иностранцы... р-рать, которую Маркс поднял в России. На немецкие же деньги! Что-то у себя они там не сделали революций! Люмпены, ворюги, это вы - иноземцы на погибель России. А мы-то как раз еще живой корень России... И я лично вот этими руками помогу Фельке отстроиться в четвертый раз! И сам, сам денег займу! И охрану наймем - вон, Санька подберет парней! Только увидят прощелыг, вроде тебя, с протянутой рукой у забора, будут стрелять на поражение! Пш-шел, говорю!
Платон, ухмыляясь, постоял еще несколько секунд и побрел, наконец, прочь, пузатый, мощный, несмотря на свои шестьдесят пять или семьдесят лет, мимо плотбища с торчащими из белого снега черными руками коряг в сторону села, где уже и окна не светились - народ спал.
- Ну, посидим же с нами? - снова попросил Феликс. - В гараже у меня виски оставалось... может, пролезем через обломки.
- Что?!. - Николай Иванович щелкнул пальцами водителю. - Когда мы в командировке, у нас этого добра... Да, и стаканы.
Шофер достал из нутра 'Нивы' бутылку водки, палку колбасы, два стакана и подал шефу.
- Подожди тут.
Николай Иванович и Феликс зашли в предбанник. В печи гуляло-гудело пламя, трещали дрова. Эля сидела напротив огня, обняв гитару. Мальчик внутри бани, на полке', кажется, спал.
- Гитару спасли? - удивился Феликс.
- Это Коля. - И Эля внимательно посмотрела в мясистое лицо гостя. - В честь тебя, получается, сына-то Феликс назвал.
- Ну, не добивай меня, Эля!.. - захрипел городлской гость и, сняв голубую песцовую шапку, обнажил лысину во всю голову. - Но истинный бог, не я протрепался! В администрации Малининской, верно, девки-паспортистки болтанули... хоть и угощали мы их... А может, как раз наоборот - если бы холодно вошли-вышли, забыли бы про нас... а к людям по человечески - и получаешь в морду...
Что-то случилось в России - нельзя по человечески. Вторая Америка, бля?!. Извини, Эльвира Александровна.
Мужчины налили водку в стаканы и молча выпили.
- Ты не хочешь? - спросил Феликс у жены.
- Пусть, пусть выпьет! - засуетился Николай Иванович. - Она намерзлась.
Эля мужественно выцедила треть стакана. И они долго сидели, глядя в огонь. Потом Эля снова взяла в руки гитару и тонким, нервным, плачущим голоском запела:
Неистов и упрям гори, огонь, гори... на смену сентябрям приходят январи...
все те же любимейшие песни их поколения. Мальчик Коля, их поздний ребенок, лежа лицом к потолку не спал - он смотрел на прозрачные капли смолы, выступившие по доскам, и думал о том, что, когда он поступит в Кембридж и заработает переводами или как репетитор денег, то сразу же вытащит родителей из Сибири - в спокойной королевской стране их больше никто не обидит. И они сюда никогда не вернутся. Потому что эту страну навсегда заразили смертельной болезнью коммунисты.
От печки в бане и предбаннике стало жарко. Мужики вышли на ледяной, хрустальный воздух покурить.
Где-то вдали пьяный, дурашливый голос тянул песню со словами:' Прости, меня, мамка, беспутного сына...' Повторял и повторял одну и ту же строку. Вдруг Феликсу показалось - это кричит напившийся снова Генка. Он поет так истошно-громко, чтобы услышал именно Феликс... мучит его стыд, скребет душу... И хотелось Феликсу поверить в эту мысль, и страшно было поверить: силы человеческие не беспредельны. Или все же остаться здесь? Небось, во второй раз не пожгут?
Над сказочной, в белосеребряных узорах, тайгой плыла яркая круглая луна. И в ней, как в зеркале, отражалось лицо сатаны, страшного шута, который живет, говорят, теперь только в России.
И вот если поймать его и привязать к колу, чтобы сох без воды и, главное, без человеческой крови, то луна очистится, и свет ночами станет светлее, и все люди выйдут на улицы, не боясь друг друга, выйдут и - возлюбят друг друга.
