они жили в крохотной однокомнатной квартире. При этом мама работала в редакции днем, а Ира — с полудня до вечера, поскольку корректорская работа — вечерняя. Таким образом, для секса у нас было только утреннее время — после того, как Ирка отводила дочку в детский сад.
Я помню, как каждое утро я вскакивал пораньше, боясь проспать «на работу», наспех проглатывал чай с бутербродом — и — убегал.
Мама не понимала, почему нужно так лихорадочно убегать на работу, а папа говорил: «Что? Они уже без тебя не могут выпускать свою газету?»
Я бурчал что-то в ответ и выскакивал на улицу.
Сначала трамваем, а потом пешком я мчался в пригородный район, к Иркиному дому. Весь город съезжался на работу к центру, я же летел на свою «работу» навстречу этому трудовому потоку, и главной опасностью на моем пути было — встретить Ирину маму, не столкнуться с ней нос к носу на трамвайной остановке или тогда, когда она будет выходить из дому со своей внучкой.
Как заведующая канцелярией, она позволяла себе опаздывать на работу минут на пятнадцать-двадцать, и вот эти пятнадцать минут были самыми томительными и опасными в моей юности.
В восемь тридцать я уже кружил по кварталу, где жила Ирка, издали высматривая, не идет ли Марья Игнатьевна, курил одну сигарету за другой и еле сдерживал себя от соблазна позвонить Ирке по телефону, Ирка строго запретила звонить, чтобы не нарвался на маму, которая всегда берет трубку первой, и разрешала мне появляться только после того, как она откроет занавески на окне.
И вот, совсем по Стендалю, как молодой идальго под окном возлюбленной, с Младшим Братом, разрывающим от нетерпения пуговицы на ширинке, я прятался в соседних подъездах, высматривая оттуда окно на втором этаже напротив.
Через два дома от Ирки жила заведующая партийным отделом нашей газеты Зоя Васильевна Рубцова, сквалыжная баба, которая вообще ходила на работу когда хотела, и эта дополнительная опасность встретить ее еще больше осложняло мое положение…
Но вот — наконец!! — Марья Игнатьевна выходит с внучкой из подъезда и на своих толстых пожилых ногах, увитых синими венами, медленно — чудовищно медленно!!! — идет вверх по улице.
Я с нетерпением поглядываю на окно — ну, в чем дело? Почему не раздвигается занавески?! Я смотрю на часы и считаю — ну хорошо, она, Ирка, пошла в туалет, душ принять перед моим приходом или просто пописать, но сколько же можно писать?! Черт побери, уже четыре минуты прошло, уже Марья Игнатьевна свернула за угол и — путь открыт, но почему закрыты эти проклятые сиреневые занавески? Может, она уснула? Наконец, я не выдерживаю и бегу к телефону-автомату. Черт бы побрал эти вечно поломанные телефоны-автоматы!
— Ну, в чем дело? — говорю я, наконец, в трубку.
И слышу в ответ низкий Иркин голос:
— Людмила Кирилловна, здрасте. Мама уже вышла, она минут через тридцать будет в редакции, одну минуту подождите у телефона…
Я жду. От ее грудного голоса мой Младший Брат вздымается с новой, решительной мощью, и я с трудом уминаю его куда-нибудь вбок от ширинки, чтобы не прорвался он сквозь трусы и брюки. А она вдруг шепчет в трубку:
— Подожди, соседка пришла за солью…
И — гудки отбоя.
Господи! Сколько еще можно ждать?
Время — мое время утекает сквозь жаркий асфальт, уже девять пятнадцать, а я еще не у нее, елки- палки!
Ага! Наконец-то раздвинулись эти скучные занавески!
Как регбист с мячом бросается в счастливо открывшуюся щель в обороне противника, так я со своим отяжелевшим напряженным Младшим Братом стремглав лечу к ее подъезду. Два лестничных марша я просто не замечаю, дверь на втором этаже уже приотворена, чтобы мне не стучать и чтобы соседи не слышали стука, и вот — на ходу срывая с себя штаны и трусы и разбрасывая по комнате туфли — я ныряю в ее теплую постель. А она уже идет — ее длинное, бархатно-налитое тело со змеиной талией, упругой задницей и медовой грудью.
— Тише, — говорит она, смеясь. — Подожди, успокойся.
Куда там! У нас с Иркой никогда не было лирических вступлений, ухаживаний, влюбленности и прочей муры. Мы были любовниками чистой воды — из двери прямо в постель и — к делу!
Мне было 20 лет, и как вы понимаете, моему истомленному ожиданием Младшему Брату нужно было немедленно, сейчас же утонуть в чем-то остужающем!
И я рвусь оседлать свою любовницу, но Ирка не разрешает.
— Нет, не так, ну подожди, успокойся, лежи на спине, тихо, не двигайся! Не шевелись даже…
И она укладывала меня плашмя на постели, и я лежал в ней, как на хирургическом столе, а Ирка приступала к сексу, как виртуоз-пианист подступает утром к своему любимому роялю. Еще чуть припухшими со сна губами она тихо, почти неслышно касается моих плеч, ключиц, пробегает губами по груди и соскам, ласкает живот и, когда мне кажется, что я сейчас лопну, что мой Младший Брат выскочит из кожи, что он вырос как столб и пробил потолок, — в эту, уже нестерпимую секунду Ирка вдруг брала его головку в рот. Боже, какое это было облегченье!
— Не двигайся! Не шевелись!!
Конечно, я пытался поддать снизу задницей, чтобы Братишка продвинулся глубже, но не тут-то было, Ирка знала свое дело.
Это была только прелюдия, а точнее — проба инструмента.
И, убедившись, что инструмент настроен, что каждая струна моего тела натянута как надо, и я уже весь целиком — один, торчащий к небу пенис, Ирка усаживается на меня верхом и медленно, поразительно медленно, так, что у меня сердце зажимает от возбуждения, насаживает себя на мой пенис. Сначала — прикоснется и отпрянет, прикоснется и — отпрянет, и так — каждый раз буквально на микрон глубже, еще на микрон глубже, еще, вот уже на четверть головки, на четверть с микроном, на четверть с двумя микронами…
О, это томительное, изнуряющее, дразнящее блаженство предвкушения!…
Я не имел права пошевелиться. Стоило мне дернуться, вздыбиться, поддать снизу, чтобы войти в нее поглубже, как она карала это:
— Нет, подожди! Все сначала! Расслабься, ты не должен тратить силы.
Да, она все делала сама. Но как! Она насаживала себя на моего Младшего Брата до конца, до упора, и дальше такими же медленными, но уже боковыми плавными движениями, как в индийском танце, она словно выдаивала меня вверх или точнее — словно губкой вытачивала меня, потом поворачивалась боком, и одна ее ягодица периодически касалась моего живота, а другая — ног, но только на мгновенье, а потом ее задница взлетала вверх, выше головки моего воспаленного Брата и опять — медленно, истомляюще медленно наплывала на него короткими микронами погружения, эдакими крохотными ступеньками.
Да, у нее были сильные ноги, только на сильных ногах можно делать такие приседания.
Я лежал под ней, вытянувшись струной.
Голое загорелое женское тело, тонкое в талии, сильное в бедрах, с закинутой назад головой, с черными волосами, отпавшими на спину, с упругой грудью и торчащими от возбуждения сосками, со смеющимся ртом и озорно блестящими глазами — это первое в моей жизни женское тело, Божье творенье, венец совершенства, по-индийски раскачивалось над моим Младшим Братом, завораживая его и меня.
Где— то через улицу местные чеченцы заводили свою музыку, знойную зурну пустыни, и этот восточный мотив, который в других условиях я ненавижу, тут только помогал нам -я чувствовал, что весь мир — пустыня, что в эти минуты в мире — пустыня все, кроме этой постели, и нет для меня мира, кроме этого теплого Иркиного тела.
Мне было двадцать лет, и это была моя первая Женщина, и эта Женщина знала свое дело, знала, зачем Бог дал ей каждую часть, каждый миллиметр ее инструмента.
Нет, я уже не проклинал мирозданье, как вы понимаете. Наоборот — я пожирал его прелесть как дикарь…
— Ирка, я не могу больше, сейчас кончу!
