Стихи про меня

сидела испанская герцогиня, владелица замка под Саламанкой, сомнения возникают в каждом пункте: замок не под Саламанкой, не герцогиня, не испанка, да и было ли такое застолье вообще.

Правдоподобно мешать вымысел с фактом — особое мастерство. Им в совершенстве владел Георгий Иванов, признававшийся, что в 'Петер­бургских зимах' три четверти придумано. Тем не менее — это источник: потому что и придуман­ное достоверно. Из моих современников таким искусством психологически достоверного вранья обладал не раз упоминаемый Рейном и даже вы­несенный в заголовок Сергей Довлатов. В его книге 'Ремесло' — история создания нью-йорк­ского еженедельника 'Новый американец'. Как член редколлегии этой газеты скажу: печальна участь того, кто вздумал бы воспользоваться довлатовской книжкой как документом — словно писать историю МХАТа по булгаковскому 'Теат­ральному роману'. При этом все главные и глубин­ные характеристики ситуаций и персонажей — верны. Постоянно отвечая на вопрос 'Правда ли то, что про вас написал Довлатов?', я выработал формулу: неправда, но я с этой неправдой пол­ностью согласен. Признаю довлатовскую художе­ственную достоверность высшего порядка.

Дарование Рейна таково, что он гораздо прав­дивее в стихах. 'Авангард' — блестящая по темпе­ раменту и сжатости трактовка проблемы, точнее, целого пучка проблем: 'интеллигенция и рево­люция', 'искусство и общество', 'художник и власть'. Тема, в России острозлободневная всегда.

Многие считали, что русскую революцию под­готовило новое русское искусство. Об этом страс­тно писал Василий Розанов, возлагавший вину за катастрофу на словесность, которая год за годом методично подрывала основы уважения к государ­ству, религии, церкви, морали, семье. Целенап­равленно на авангард обрушивался Федор Степун: 'Футуристы на самом деле зачинали великое ленинское безумие: кренили паруса в ожидании чумных ветров революции... Большевизм пред­ставляет собою социал-политическое воплощение того образа новой культуры, который впервые наметился в футуристическом искусстве... Гото­ вящиеся в истории сдвиги всегда пророчески на­мечаются в искусстве'. Иван Ильин об авангар­де: 'Дух эстетического большевизма, теория безответственности и практика вседозволенно­сти'. Владислав Ходасевич в 1914 году пишет о претензиях футуризма 'провозгласить себя не толь­ко новой школой, но и новым миропониманием'.

Через восемнадцать лет Ходасевич возвраща­ется к теме по трагическому поводу. Русский эмигрант Павел Горгулов 6 мая 1932 года застре­лил президента Франции Поля Думера. Ходасе­вич рассказывает о литературных опытах Горгулова, который печатался под псевдонимом Павел Бред, и видит происхождение таких людей в культурной неукорененности: 'Нормальные пси­хически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы'. Эталоны такой неукоренен­ности, ведущей к умственной и эстетической мешанине, претенциозному мессианству и страсти к переоценке ценностей — футуристы, аван­гардисты. Тут Ходасевич — Кирсанов, выступаю­щий в защиту 'принсипов' против Базарова, базаровых ненавидящий: 'Творчество Хлебниковых и Маяковских, этих ранних Горгуловых, гутировалось и изучалось... Кретин и хам получили право кликушествовать там, где некогда пророче­ствовали люди, которых самые имена не могу назвать рядом с этими именами'.

Бешеное раздражение людей культуры вызы­вало не только само новое искусство, но и его замах на научно-теоретическое обоснование. Все мало-мальски известные деятели русского аван­гарда были (или пытались быть) теоретиками, выступая с концепциями, манифестами, докла­дами, прокламациями, статьями — почти всегда многословными, бестолковыми. Еще и картин-то не набралось или стихов, а манифест — вот он. Комплекс русского мальчика, исправляющего карту звездного неба. И еще — попытка заглу­шить лязгом лозунгов маловразумительность ху­дожественного звучания. Далеко не все из них были Маяковскими, Малевичами, Филоновыми, а первооткрывателями — все.

Как-то я бродил по Ваганьковскому кладби­щу, разглядывая надгробья. Увидел: 'Поэт-космист Вадим Баян'. Дожил до 1966 года. Тогда никаких ассоциаций, кроме потешного персона­жа из футуристического 'Клопа' ('Олег Баян от счастья пьян'). Потом узнал, что еще в 1913 году Вадим Баян (в миру Владимир Сидоров), ровес­ник Блока, выпустил сборник 'лирионетт и бар­карол' с предисловием Северянина. На сером граните вырублены Баяновы строки: 'В артерии веков / Вковерканы мои чудовищные крики, / На глыбах будущих земных материков / Мои зажгутся блики'. Какой счастливый космист с опереточным именем: так и прожил век в ожи­дании криков и бликов. Счастливее других.

Алиса сказала о Зазеркалье: 'Книжки там очень похожи на наши — только слова написаны задом наперед'.

Авангардисты шли и задом наперед, и слева направо, и по всем направлениям, напирая фрон­том и тылом на общество, на самые основы жиз­ни, вовсе не ограничиваясь искусством. 'Мы сознательно связывали наши антиэстетские 'по­щечины' с борьбой за разрушение питательной среды', — пишет Алексей Крученых (чью хресто­матийную заумную строку Рейн приводит неточ­но; правильно — 'дыр бул щыл'). В манифесте 'Союза молодежи', составленном в 13-м году Оль­гой Розановой, говорится: 'Мы объявляем борь­бу всем, опирающимся на слово 'устой'. Из ав­тобиографии Казимира Малевича: 'Не только мир искусства, но и мир всей жизни должен быть нов по своей форме и содержанию'.

Примечательно, что авангардисты никогда не ограничиваются утверждением метода и принци­па, непременно делают следующий шаг, требуя отрицания всех иных подходов. Малевич в 14-м го­ду говорит о новом искусстве: 'Разуму этот путь непонятен, и в этом деле разум должен быть уст­ранен, как шлагбаум, преграждающий путь'. Нейтральности нет и быть не может. Мощная российская традиция нетерпимости ко всякому инакомыслию, простирающаяся как в глубь, так и в даль времен. Прав только я, потому что прав.

Авангард довел до предела важнейшее откры­тие за многовековую историю человеческой мыс­ли — открытие романтизма, он же индивидуа­лизм (эпоха, освященная великими именами Наполеона, Байрона, Бетховена): автор равен произведению. В футуризме (а потом в поп-арте) само явление художника стало главным актом творчества. Отсюда естественная тяга авангар­дистов к социальности, озабоченной процессом, всегда готовой видеть результат в отдаленности поколений и десятилетий. Ведь и павки Корча­ гины воодушевленно гибли за мировую револю­цию, даже отдавая себе отчет в том, что победит она за пределами их жизней.

Передовые художники были переполнены азартной предприимчивостью. Про такую энер­гию говорят: ее бы в мирных целях. Здесь — со­гласно теории менеджмента — профессиональная компетентность не совпадала с компетентностью моральной. Потерянность в хаосе перемен: неяс­но, что делать и чего хотеть. Как в анекдоте о де­вочке, которая заказывает золотой рыбке жела­ния: чтобы уши стали большими и волосатыми, нос закрутился штопором, вырос длинный хвост. Всё исполнив, рыбка удивляется, почему у нее не попросили принца, дворцов, денег. Девочка оза­дачена: 'А что, можно было?'

Когда не знаешь, как поступить, надо быстро совершить поступок. Какой-нибудь. Эту психотерапевтическую рекомендацию авангард усвоил стихийно. Протест против старого искусства был тем решительней, чем примитивнее. В России более радикально, чем где-либо, исполнялся за­вет Сезанна: 'Трактуйте природу посредством цилиндра, шара, конуса'. Сведение к формуле. 'Египетско-греческо-римско- готический маска­рад' (определение Эль Лисицкого) заменяется геометрической конструкцией. Традиция не толь­ко не нужна, но и вредна как помеха. Эстетичес­кая — и, как следствие, социальная — хирургия. Кубизм и кубофутуризм производят разложение сложных форм на простые. В общественной жиз­ни такое упрощение и есть — революция.

Чем ниже степень культурной укорененнос­ти, тем легче дать по морде — эмпирически это известно каждому. Футуристов захватывал пафос мятежа и погрома.

'Эй, молодчики-купчики, / Ветерок в голо­ве!/ В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве!' — восклицал Велимир Хлебников. Что-то путал при этом, видно, давно читал 'Капитанскую дочку', забыл, что тулупчик все-таки дарованный дворян­ский, с плеча Петруши Гринева. Да где там пере­читывать — некогда, время бунтовать, хотя бы на страницах. Та же лихость у Хлебникова в очерке 'Октябрь на Неве', в поэмах 'Ночной обыск', 'Переворот во Владивостоке', в разных стихотворени­ях. 'Его умел, нагой, без брони, / Косой удар реб­ром ладони, / Ломая кости пополам, / Чужой костяк бросать на слом' — какой пацанский (в обо­их значениях) восторг перед силой.

Василий Каменский о Стеньке Разине написал роман, поэму и пьесу, о Пугачеве — поэму и пьесу.

В брошюре 'Черт и речетворцы' Крученых изображал испуг мещанина перед Достоевским: 'Расстрелять, как Пушкина и Лермонтова, как взбесившуюся собаку!', но сам автор и его друзья в манифесте футуристов 'Пощечина обществен­ному вкусу' предлагали поступить с Пушкиным (заодно с Достоевским и