посмотрел на них.
Он понимал, что это не бомбовозы — это стервятники близкого, прифронтового полета. Они еще видели точки тройные у горизонта, моторы их были слышны, а в эфире, своим, пронеслось из штурмовиков: «Майн готт, там кони! Великолепные кони!».
Их было двадцать. Это были хорошие, очень хорошие, не те, что работали в поле, — а племенные кони.
Мирка, ребята, думать не думали о радиостанциях штурмовиков, а Игорь Миронович знал уже: всё, они уже обречены!
Звенья штурмовиков еще пролетали дважды, но дети, со стариком во главе, перегоняли не танки, не пушки, и немцы не тронули их. Так же, как и вчера, прошла еще одна ночь в пути: с теплом от костра, и тянущим холодом заросившихся трав. И солнечный день обещали склонившие травы роса, и густой туман.
Двигалось вверх, восходило солнце к своей высоте; глохли ночные звуки; таял лязг танковых траков. Время и свет изменяют звуки, рождают новые, но неизменно вплетает война в них суровую гамму тревожных предчувствий. Он только послышался: низкий, приглушенный рокот, да быстро настиг; прокатился окрест и взвихрился клубками пыли. Путников обогнали мотоциклисты. Десяток жужжащих машин, облепленных людьми в чужой форме, прыгали по неровностям поля. Первая мысль мелькнула: «Пьяные!» — трезвые врозваль и криво, как эти, не ездят. Но форма была чужая! Вот что случилось на следующий день, после облета штурмовиками.
Они перерезали путь и остановили путников. Горланя, как на своей земле, в своем поле, солдаты попрыгали на траву, обступая путников и коней. Офицер, в фуражке и без автомата — перед ним расступились и смолкли, — обошел, как знаток, коней, притянул к себе морду красавца гнедого и похлопал его по шее.
— Гут! — сказал он, — Зер гут! Хо-хо! — ладонь офицера трепала и гладила шею красавца.
Безмолвно застыли путники.
— Хенде хох! — отвлекся от шеи красавца знаток лошадей офицер, и махнул рукой в сторону старшего — Игоря Мироновича.
Игорь Миронович в ту же секунду получил удар под лопатки стволом автомата: подсуетился кто-то из близко стоявших солдат. Все, настигла война! Жизнь зависла на кончиках указательных пальцев чужих солдат. Игорь Миронович поднял руки ладонями в небо.
Мирка поймал на себе пристальный взгляд офицера. Вряд ли тот видел в ребенке врага, но Мирка ощутил к нему ненависть, которая, может всего лишь на миг, становилась сильнее страха. «Ну!» — сжалась, как на взводе, пружинка внутри, и сузились, как над прицельной планкой, зрачки у Мирки.
Офицер осмотрел ребят, в отдельности от Игоря Мироновича. Страх под пристальным, испытующим взглядом, уловил у себя за спиной, в мальчишках, Мирка.
— Гуляйт! — брезгливо махнул рукой офицер в их сторону, — Вон! А ты, — обернулся он к Игорю Мироновичу, — это, — подбородком повел он в сторону табуна, — все это к нам. В Рейх! Ты, рус, меня понимайт?
Мальчишки, не сводя глаз с солдат, попятились: им дали волю. Ноги не слушались, чтоб обернуться спиной и ускорить шаг. Потом Мирка услышал всхлип и по шуму понял, ребята ускорили шаг, почти побежали. Немцы на них не смотрели. Мирка все не мог обернуться, и видел все.
— Этот кони, — офицер стоял перед Игорем Мироновичем вплотную, и прямо в лицо, в упор, громко кричал, — собственность для Великий Рейх! Шпрехен? Туда! — показал он на запад, — Туда! Ты, и они — туда!
Мирка не видел, какими глазами Игорь Миронович смотрел в глаза немцу. Не шелохнулся старик, как будто не слышал немца.
— Я теперь твоя власть! — сказал немец и залепил старику пощечину.
Игорь Миронович плюнул ему в лицо.
— Швайн! — крикнул немец, выхватил пистолет, и трижды, прямо перед собой выстрелил — Игорю Мироновичу в живот.
Игорь Миронович рухнул навзничь.
— Шиссен! — кричал офицер, — Шиссен! — и пнул старика.
Лязгнул затвор, подскочил солдат и, под мышку подняв рукоять автомата, в упор, дал длиннющую очередь Игорю Мироновичу в лицо. Вокруг, и немцу на сапоги, полетела кровавая пыль, вперемешку с белесыми клочьями, сгустками. Не стало лица — кровавое месиво. Со своего, побагровевшего в гневе, немец стирал плевок…
Ребята бежали, Мирка обернулся за ними тоже, видя, в последний момент, что офицер показывает на них. Над головами ребят пролетел, порвал воздух горячий веер, прогремела во след автоматная очередь. И вмиг онемели рванувшие прочь фигурки.
Мирка бежал последним, поэтому был теперь перед всеми своими, застывшими, также как он. Через мгновение в спину его впился ребристый сапог, и он слетев с ног, в полете сбил всех своих. Слетели, искрами из распахнутых глаз, непримиримость и ненависть, с которыми он, три минуты назад глядел в лицо офицера. Он чувствовал дрожь от страха, и только мышцы не смели трястись. Над затылком, казалось, еще не остыл автоматный ствол. В ноздри вползал острый запах пороха.
Тот же сапог, тупым, гладким носком, но также больно, заставил Мирку повернуть лицо вверх. Надо ним стоял рослый немец. Увидев, что мальчику все понятно, немец жестом велел подняться:
— Ком! Ком! — кивал он в сторону табуна и своих солдат.
Под Миркой зашевелились мальчишки. В спину веяло страхом и горем, а в лицо смотрел черный, в оправе металла, зрачок автомата. Мирка увидел маму, сестру и отца, понимая, что его у них больше нет.
Он поднимался первым, освобождая других: помедлив, все могут остаться вповалку здесь, на земле, навсегда.
Стволом автомата солдат показал: туда!
Они стояли перед офицером, с лицом до сих пор багровым, блестящим, влажным.
— Арбайт! — сказал нам офицер, — Работать. Этот кони — туда! — показал на запад, — Этот, — пнул он Игоря Мироновича, — не понимайт. Вы понимайт? Вы понимайт? — с переспросил он.
— Понимайт, — хрипло ответил Мирка. Таким было его, первое слово врагу.
Офицер рассмеялся и похлопал на поясе кобуру.
Минут через двадцать, погонщики, в сопровождении шестерых солдат на двух мотоциклах, погнали табун в направлении, указанном оплеванным, застрелившим Игоря Мироновича, офицером.
Не разговаривали в пути, и боялись даже окликивать лошадей.
На привале немцы поставили носом к носу, свои мотоциклы и на передках колясок разложили еду. А погонщикам, тот, что бил Мирку в спину и переворачивал сапогом, сказал:
— Обещайт! — и махнул рукой в поле. В поле созревала картошка. Ребята растерянно переглянулись, а он, подняв палец, добавил, — А! — жестом, пальцами показал: «Побежите», — в воздухе, нарисовал автомат и прокомментировал, — Пу-пу-пу!
У них было столько еды, что съесть ее запросто, вшестером они не смогли бы. Они смеялись и ели неторопливо, для вкуса, а не с голодухи. Один из них что-то показывал всем, и угощал. Мирка заметил, что это был тот, самый вкусный, его шмат сала — диковинка для сытых немцев…
Погонщики неуверенно, на десяток шагов, углубились в поле. Не поесть, так прийти в себя, что-то понять, подумать. Да нечего оказалось думать — ничего и нисколько от них не зависело больше. Витька и Мирка копнули руками картошки.
— На фига?! — оценил два десятка вырытых клубней Витька, и плюнул.
Не шла в рот сырая картошка: голодной слюной щекотнула десна — и что с нее больше? Но Мирка, подумав, не согласился:
— Нароем, ребята, давайте! Поля не везде, а эту — сварить потом как-то, испечь, мало ли?
На Мирку глянули так же, как раньше смотрели на Витьку. И стали рыть картошку.
После обеда солдаты, сытые и довольные, ехали дальше, поглядывая на погонщиков с любопытством: как, интересно чувствуют себя эти голодные русские мальчики в седлах? А дети гнали табун. От злости,
