Жаркая бледность ударила Мирке в лицо. Онемели скулы.
— Ничего не поделать, ребята. И постарайтесь выжить. Немцы теряют контроль. Им скоро конец. Как зовут тебя, школьник?
— Мирка.
— Еврей?
— Нет, мое имя Мирон.
— А, да, есть такое… Жизнь не иссякла, Мирон. Ты помни, что дома ждут. Надо выжить … Ты обещаешь?
— Да, — сказал тихо Мирка. «Проще было убить нас…» — неуверенно думал он.
НКВДист исчез, так же как появился — призрачным миражом.
— Ушел? — поднял голову Ваня.
— Ушел.
— Кто он такой?
— Не знаю, Ваня, кто он… Одно скажу, прав человек. И ничего не поделать с этим!
— Ты что! — изумился Ваня, — Назад?!
— Да.
— Назад? Да я скорей здесь же на месте умру! Не был ты партизаном, не был!
— Мы не готовы…
— Да таких, как ты, — холодно сказал Ваня. Он поднялся, и смотрел в глаза Мирки, — убивают на месте, и дальше идут! Понятно?
— Можешь и так… Мы сумели выйти. Но уйти не сумеем, Ваня! Нет! А выйти — можем рискнуть и еще. Обещаю…нам надо думать.
— К черту твои обещания, Мирка! Ты все мне сказал? — твердым шагом Ваня шагнул было прочь, обернулся...
— Ваня, — напомнил Мирка, — кто-то из нас, из-за этого, будет убит. А скорее — оба.
Ваня прошел, по инерции, прочь. Тьма не совсем его спрятала, и увидел Мирка, как рука его прилегла к затылку.
— Этот, твой … — проворчал он на удалении, — Он что убить меня, что ли хотел?
И опустился на землю. Подошел и присел рядом Мирка. Давая опору друг другу: спиной к спине, смотрели с тоской друзья в темное, далекое небо. Скользили в нем медленно тяжелые серебристые, в свете прожекторов, груженые бомбами крестики.
— Вот бы одна, — с тоской сказал Ваня, — упала такая, чтобы весь лагерь, прямо сейчас — дотла!
Еще могли подышать два друга воздухом, так похожим на настоящий воздух свободы. Ускользающим он оказался сегодня, неверным…
— А может, — подумал вслух Мирка, — разрушили крематорий? Или убило нашего немца? — Как утренний свет, заглянул на мгновение в душу: «А это ведь все, — понял Мирка, — вполне может стать… Теперь может стать. Может!». Мысль была новой, — и с ней уже не совсем безнадежной казалась жизнь!
— Идем назад, Вань! — сказал Мирка.
«Не исчезнуть бы только завтра же!...» — вжимаясь в землю под токоведущей колючкой, подумал Мирка. Ваня и он возвращались в Освенцим. Было обидно, имея цель, — бесцельно, случайно, погибнуть теперь в неволе, в любой момент. Исчезнуть бесследно.
— Auf die selbe Arbeit!*(*на ту же работу) — велел Дlteren.
И Мирка пошел к печам. «За что они так меня любят?!» — вспомнил он горькую мысль предыдущего дня. Здесь не разговаривали, слова не нужны были в этой работе. Загрузка топок. Двадцать минут — и снова трупы с тележек, — снова загрузка. Здесь только две должности: старшие, следящие за работой топок, и все остальные — помощники. И тысячи неостывших трупов, превращаемых в пепел, который потом выгребался из топок, вывозился прочь и падал из кузовов грузовых машин в Вислу. Вода растворяет пепел…
Здесь не на что; не за чем было смотреть, нечего контролировать, и сюда почти не заходили эсэсовцы. Дай бог, подальше от них был Мирка; и здесь, старший зондер прав, — здесь не столь быстро терялись силы…
ТЫ СЕГОДНЯ ОТДАЛ СВОЕГО…
«Дата какая сегодня? — екнуло сердце, — В какой день умру, не знаю!». Изменяли сегодня правилам немцы, или что-то случилось. В топочный зал крематория вошли три офицера в сопровождении автоматчиков. Быстро слетели в приветствии шапки зондеров. Шло сжигание, старший зондер, и зондеры зала ждали вопросов. Гул пламени в топках, привычный для уха, стал крепнуть в застывшей паузе. Но что было спрашивать здесь, где все очевидно, и ничего непонятного нет? Пламя гудит, осыпается пепел, прислуга на месте. Что, можно пламя остановить на время?
Немцы, как изваяния, постояв: один впереди, другие, по субординации — сзади, — медлили, не уходили. «Окажусь для них самым заметным…» — подумал Мирка, который работал у крайней, самой дальней печи. Офицер — первое изваяние, клюнул, по-журавлиному головой и двинулся в зал. За ним остальные. Он шел вдоль печей, щуря глаз, присматривался, слушал гудение в топках. Не подошел вплотную к рабочему месту Мирки. Но он видел все: он несколько раз скользнул в сторону лифта, где были пустые тележки. Он обратил внимание, что один из зондеров, опираясь на высокую поперечную ручку- оглоблю, умеет спать стоя. И еще, — обратил внимание Мирка, — офицер с любопытством смотрел в лица трупов. Может, его удивляло то, что на них, насильственно умерших, нет никаких эмоций? Трупы из газовых камер, действительно отличались этим…
Дав пальцем команду капо приблизиться, офицер без жестов, сквозь зубы, высказал резюме. Он не показывал, просто при этом смотрел на того, у лифтов, зондера; и — на Мирку.
Вся свита, и с ними капо, покинули зал, и казалось, что память об этом визите, недолго витать будет в жарком воздухе зала. Но вернулся, минут через пять, автоматчик, и, грубо хлопнув в плечо способного стоя спать зондера, показал автоматом на выход. Все, и не только Мирка, поняли, что больше не видеть этого человека…
— Ты сегодня отдал своего, — сказал Мирка, — вместо меня…
— Да, — подтвердил капо.
Мирка не торопился спросить, почему? но ждал.
— Думаешь, — затянув паузу, сказал, наконец, капо, — я в два слова это могу говорить? Не совсем знаю русский…
«Согласен», — подумал Мирка, — Хорошо. Тебе не нужна его жизнь? — спросил он, — А зачем моя? — и решил: «Не скажет капо! Не все сказать можно».
— Это не я. Его уже не было, Юдки… Я тебе, Мирка, скажу, потому, что много думал. Евреев больше в Европе нет. Они будут только у вас, и в Америке. Поздно, потом, кто живой — благодарны вам. — Он говорил чуть путано, подбирая слова, — Благодарны! Освенцим… — смотрел он на Мирку усталым взглядом, — Тебе думать больно: ты здесь, но он — не для вас! Освенцим — он только убить евреев! Только за этим! Вы все — попутно. Вручную убить весь народ, невозможно! Поэтому газ, крематорий, Мирка! А Юдка, — сегодня, вчера, — был все равно не живой.
— Он был живой. И ушел бы я, — он и сейчас был бы жив!
Капо покачал головой:
— Тебе, Мирка, глаз говорит, а не ум! Все евреи — зондеры — да? И живем мы отдельно — так. И кормят, — он показал на горло, — так же! Что, ты думал СС — гуманный? Нет, он, как еврей, практичный.
